Знак качества Михаила Казакова

Опера «Борис Годунов»

Фото Леонида Бобылева

Михаил Казаков. Российский оперный певец (бас). Народный артист Татарстана, заслуженный артист России. Солист Большого театра и Татарского государственного академического театра оперы и балета им. М. Джалиля. Поёт на ведущих сценах мира. В репертуаре — Борис («Борис Годунов»), Досифей («Хованщина»), Гремин («Евгений Онегин»), Собакин («Царская невеста»), Базилио («Севильский цирюльник»), Князь Игорь, хан Кончак («Князь Игорь»), Захария («Набукко»), Мельник, Водяной («Русалка») и др.

Моё первое интервью с Михаилом Казаковым состоялось… ровно двадцать лет назад — вскоре после того, как молодой выпускник Казанской консерватории, уже тогда — лауреат Первой премии и обладатель Золотой медали Международного конкурса им. П. И. Чайковского и победитель ряда других престижных конкурсов — впервые исполнил партию ­Бориса в опере М. П. Мусоргского «Борис ­Годунов». Дебютное исполнение состоялось тогда на сцене ТАГТОиБ им. М. Джалиля, за кулисами которого мы вновь беседуем спустя двадцать лет. С улыбкой напоминаю Михаилу, каким строгим собеседником он оказался в нашу первую встречу: сходу отправил меня… в библиотеку, подтянуть знания в области оперного искусства. 

— В библиотеку?! Я и сейчас могу так отреагировать. Но, увы, совет поможет не каждому. Приходят начинающие журналисты, задают нелепейшие вопросы, например: «Приехав в Казань, часто ходите по местам Шаляпина?» Отвечаю: «Вообще не хожу!» И ведь на полном серьёзе удивляются: «Как? А почему?» Видимо, ждут, что я отвечу: «Да, хожу, и это меня очень подпитывает…»
Другое дело, когда человек подготовился, провёл элементарный ликбез, спрашивает хотя бы: «Как трансформировался образ Бориса?» Но когда я вижу, что собеседник вообще не в теме, не понимаю: мне переходить на язык домохозяйки или говорить на профессиональном языке? Приходится вежливо интересоваться: «Вам как рассказать — попроще или посложнее?»

Рефлексии Бориса

— Для наших читателей — посложнее! Тот самый образ Бориса: какой он, ваш царь?

— Мне важно показать не внешнее величие, а разобраться, что у него внутри, что скрывается за всем этим золотом, за помпезной вывеской. Как, почему в нём рождается чувство вины? Это ведь сегодня человеческие страхи и страсти можно отнести к психологу или психотерапевту, а тогда ничего подобного не было, только основа морали, религии и внутреннее состояние совести. Этот сплав мне и интересен.
Несколько лет назад принимал участие в концерте в Грановитой палате Московского Кремля — отрывки из «Бориса Годунова» и других русских опер показывали прямо там, в исторических декорациях. Эта атмосфера добавила выступлению особый градус. 

— Русская опера для вас — особенная?

— Безусловно. И как для человека, и как для певца. Ну не может иностранец хорошо спеть Бориса, как и я не могу спеть, допустим, ультракачественно того же Вагнера. Это будет хорошо, но не перфектно, потому что есть специ­фика языка, мышления на этом языке. При этом, по большому счёту, я считаю, что русские певцы более универсальны, нежели представители остальных певческих наций.

— Почему?

— Опять же, из-за особенностей языка, менталитета, из-за более гибкой школы. Тем же немцам непонятны страдания Бориса, его рефлексия — убил или не убил, у них этого нет. У немцев квадратиш, практиш, гут — всё четко.

Гала-концерт-2021. Шаляпинский фестиваль.

Фото Ольги Акимичевой

— Доводилось бывать в Угличе, на месте, где погиб царевич Дмитрий?

— Нет. Но я и сегодня читаю много о том времени (хотя, казалось бы, всё уже читано-перечитано), и фильмы смотрю. И старые, и совсем недавно снятые: даже если они не идеального художественного качества, всё равно можно увидеть что-то новое. Мне любопытны даже не сама игра или концепция фильма, а полутона, которые вдруг, по прошествии многих лет исполнения роли, открываются неизведанными ранее гранями.
«Борис Годунов» — это игра интонаций, они всегда разные, общая формула настоящего спектакля складывается из сотни тысяч мелочей. Все они неслучайны.

Зал и его энергетика
— Двадцать четыре года назад вы впервые приняли участие в Шаляпинском фестивале. Что изменилось за это время?

— Пришли опыт и мастерство, которые помогают в этом марафоне: за сжатый период фестиваля поёшь в самых разных операх с непохожими стилями, и в каждой нужно выложиться максимально.

— Для казанской публики вы — свой. Она на вас по‑осо­бенному реагирует?

— На каждом спектакле по‑разному. Не знаю, от чего это зависит — я это замечал и в Большом театре, и в других — даже когда одна и та же постановка идёт несколько дней подряд, реакция зала никогда не бывает одинаковой.

— Как вы это ощущаете? Меняется энергетический посыл?

— Да, концентрация внимания очень чувствуется. Когда в зале не слышно телефонов, падания номерков, шуршаний программкой… Бывает, что приходит абсолютно неподготовленная публика, и, как бы ты ни выкладывался, зрители не реагируют. 

— Школьники?

— Нет, школьники сегодня бывают на оперных постановках довольно редко. Публика вообще очень изменилась: если раньше она была действительно театральная — у меня есть знакомая, которая только на «Борисе Годунове» была несколько десятков раз! — то основная масса зрителей теперь совсем другая. Подготовленных людей становится меньше, больше попсовости: прий­ти, посмотреть на люстру, покрасоваться. 
Да что там, общее падение уровня культуры приводит к тому, что не только публика, но и новое поколение исполнителей становится всё более легковесным: они стремятся выйти на сцену как можно быстрее, не успев достичь должной техники, и как можно скорее получить все видимые составляющие успеха.

На разных уровнях
— Когда вы сами начинали, этого не было?

— Для меня было и до сих пор остаётся первоочередным качество. Кто бы из коллег ни стоял рядом, пусть даже с громкими именами, но если я слышу, что внутри этого стремления к качеству нет, отношение меняется. Вообще, с уходом таких столпов, как Ирина Архипова, Елена Образцова, Евгений Нестеренко, Юрий Мазурок, очень быстро слетели критерии качества певца, голоса, выучки, актёрской игры. А ведь именно из сочетания этих элементов и получается оперный певец. Всё это исчезло, скатилось, общий уровень исполнения стал очень средним. Те люди, которые раньше не могли и ступить на порог театра, сейчас на сцене.

— Вы — победитель крупнейших конкурсов вокалистов, а сегодня сами входите в состав жюри многих из них. Каков уровень нынешних участников?

— Увы, очень низкий. Голоса есть, но сами исполнители толком не обучены, они лезут в дебри стилистики, в какие-то языковые тонкости, но главного-то нет! Технологии голоса, его механики…

— Этому должны обучать в консерватории?

— Конечно. Снижение качества подготовки ощущается очень остро. А ведь в театрах сейчас нужны готовые певцы, возиться со студентами никто не станет.

— Вы и двадцать лет назад говорили об этом...

— И за прошедшее время ситуация стала ещё более выраженной. Тогда было живо поколение, которое опекало юных артистов — сегодняшнее же закулисье оперного театра гораздо циничнее. Никто не занимается со вчерашним выпускником построением репертуара, не заботится о том, как грамотно распределить нагрузку на голос…

— Знаю, что у вас педагог был замечательный — заслуженная артистка Российской Федерации, народная артистка Татарстана и Марий Эл Галина Трофимовна Ластовка.

— Да! Мы до сих пор поддерживаем тёплые отношения, внимательно относимся к тому, что происходит в жизни друг друга. Таких, как она, сегодня очень мало. А ведь это чрезвычайно важно — на этапе становления попасть к настоящему Учителю. В этом плане мне очень повезло. Но не повезло, наверное, со временем — надо было родиться чуть раньше, когда оставались ещё истинные, а не формальные кри­терии восприятия оперной музыки. 

Опера «Царская невеста». Михаил Казаков в роли Собакина.

Фото Рамиса Назмиева

Искусство против продукции
— Вы имеете в виду оценку зрителей или критиков?

— Скорее — внутритеатральный процесс. Вообще мне кажется, что в пресловутые советские времена, может быть, и не было такой, как сегодня, материальной базы, но сохранялось главное — подход к опере как к Искусству. Сейчас же всё превратилось в продукцию. Но то, чем мы занимаемся — не продукция! Это — человеческие эмоции, психология в сочетании с музыкой, это — искусство, которое продукцией быть не может! Увы, такая подмена влияет очень на многое. Уходят мелочи, полутона, остаётся голая схема, скелет, на котором нет мяса. Один лишь пример: в 2003 году в Большом театре меня кропотливо вводили на роль Бориса Годунова ежедневно на протяжении двух месяцев. Как сегодня можно ввести Бориса за три репетиции?

— И вводят?

— Увы.

— Наверное, этому предшествует внутренняя работа…

— Если так, хорошо, но если нет? К сожалению, сейчас всё делается очень быстро, именно потому, что это бизнес, а должно быть — искусство. 
Возвращаясь к студентам: сегодня у них главное слово — карь­ера, а раньше было качество, качество выучки, из которого и проистекало всё остальное.
— Получается, определяющее сейчас — желание заработать, а не сказать новое слово в искусстве?

— Да, именно так. Начинающим исполнителям нужен быстрый результат, они не отдают себе отчёта в том, что театр — это грязный, пыльный, потный ежедневный труд. Он связан с мыслями, с психологией, с собственными рефлексиями, это всё нужно копать внутри. Этот труд рутинный, во многом — занудный. Вокал — это психофизика, это не просто открыл рот, а «как» и «почему», это очень утомительно. Тщательно этим занимаются единицы — и результат есть именно у них.

Уроки и воспитание
— А вы преподаёте?

— Да. Прикладываю все усилия к тому, чтобы учить, как учили меня самого. При этом я не могу быть воспитательницей, это действительно требует колоссальных временных затрат. Я даю техническую основу, а уж развитием, будьте добры, занимайтесь сами.
Рад, что они действительно развиваются — каждый по своим силам и степени одарённости.
Считаю: если у тебя есть амбиции, ты должен работать как робот, каждое замечание должно прорабатываться по нескольку раз, текст наизусть — заучиваться мгновенно. Только тогда есть итог.

— Вы сами занимаетесь ежедневно?

— Практически да. Только что, до общения с вами, два часа занимался. Конечно, в дни большой нагрузки и тяжёлых спектаклей такой необходимости уже нет, а раньше — да, и в студенческие годы — тем более да! Лекции в консерватории начинались полдевятого, в общежитие возвращался в одиннадцать: после занятий в классах пустело, и я оставался один, мне было важно научиться самому, чтобы потом профессор только проверила. И сегодня предпочитаю заниматься не дома, а в театре или в вузовском классе. Это дисциплинирует и настраивает на рабочий лад. 

— Что вы делали в пандемию?

— Когда становилось совсем невмоготу и кровь из носа была потребность позаниматься, ехал в театр. К счастью, меня никто не останавливал, и я брал комнату и что-то учил. Эта вынужденная остановка от безумного бега принесла свою пользу, многое помогла в голове структурировать.

Промежуточные итоги
— Нынешние студенты сразу хотят результатов, а вы своими довольны? Достигли того, что хотели?

— Я ещё не заканчиваю карьеру! (Улыбается.)

— И тем не менее?

— Для меня всегда были важны техническое оснащение, техническое понимание и прогресс вокальной технологии. Конечно, теперь я более оснащённый, я могу и так, и так, и так. Даже сейчас, на Шаляпинском, чередовались спектакли совершенно разноплановые, тот же «Борис Годунов» и «Царская невеста» — они разные, и звук должен быть разным. Ко мне подходили после спектакля, отмечали: «Вы даже другим голосом пели». А как по‑другому? Это очень важно, и это приходит с опытом, а для опыта нужно время. Помню, в 1999 году на конкурсе Глинки Ирина Архипова спрашивает: «Сколько тебе лет?», а мне тогда было двадцать три. Она говорит: «У-у-у, для нас это вообще дитя, ребёнок!» Мне было так странно это слышать! Тогда она сказала, что зрелость для баса приходит только к сорока годам — и голосом, и мышлением. Когда мне исполнилось сорок, я понял, что она права.
Со временем происходит переоценка ценностей: если раньше были молодой азарт и порыв, желание рвать на груди рубашку, то теперь это ушло. Приходит мудрость — и профессиональная, и житейская. Ведь чем сложна наша работа? Именно тем, что нельзя отделить сознание от голоса, это одно целое. Потому-то и по студентам видно сразу: будет из него толк или нет? Другое дело, что нельзя говорить это вслух, всё равно нужно вкладывать, всё равно нужно тянуть.

— Зачем?

— Они же хотят научиться, может быть, что-то щёлкнет? Надежда есть, может быть, что-то перестроится с годами.

— Что потом будет с теми, у кого не получится?

— Так или иначе, они всё равно находят себя. По профессии-то певцами они остаются, но уже другого качества. Солисты — товар штучный, это личность, индивидуальность, только тогда это интересно на сцене. 
Опять вспоминая советское время: в Большом, в Кировском, в других серьёзных театрах служила когорта личностей. Да, личностей всегда неудобных, со своим мнением, со своим характером. Без характера вообще нельзя выходить на сцену, особенно — в русской музыке.
И такое созвездие людей невероятного масштаба я ещё успел застать в Большом театре. Да, в чём‑то это было уже не то величие, но всё равно… Петь в одном спектакле с Ириной Васильевной Образцовой, даже если у нас не было общих сцен, это особая атмосфера, особые театральные флюиды, передать которые невозможно. При этом у тебя за спиной в сцене коронации стоит Юрий Мазурок, и от этого спина вытягивается ещё сильнее! Это сложно описать, этому невозможно научить, но это и есть то, что нас формирует, что напитывает душу.

— Пройдёт время, и для кого‑то вы тоже станете мэтром.

— Наверное, уже становлюсь, хотя пока мне трудно принять это психологически, я ещё не перешёл туда внутри себя.

— А вы себя на какой стадии ощущаете?

— Вы знаете, мастерство должно прибавляться, но ты должен быть сомневающимся, нельзя закостенеть, нельзя заматереть. Может, в какой-то другой профессии можно, но в вокале нет, потому что организм меняется, и голос меняется, со временем становится другим.

— Как он меняется?

— Голос взрослеет, изменяет ­состав, голос — это же здоровье, это баланс гормонов.

— Как вы его поддерживаете?

— Для того чтобы оставаться в тонусе, нужно соблюдать режим. Так же, как и всем остальным — но с особой строгостью. Тонус зависит от того, когда ты прилетел, как поел, в каких условиях живёшь. Обобщающее слово «житейское» имеет для нас основополагающее значение. Певец должен жить в комфорте, и это не блажь, это — необходимость. Нужно, чтобы было тепло, был тыл, без всяких неустроенностей и метаний. Только тогда ты можешь полностью выкладываться на сцене. А если голова занята другим, то ты сделаешь свою работу, но откровения не будет, зал не замрёт.

— Когда вы выходите на сцену, для кого это делаете?

— Для себя. Я выхожу и пою Бориса для себя, не для публики. И честным на сцене нужно быть в первую очередь для себя. 

— И для себя вы знаете, когда поёте лучше, а когда и похуже?

— Да, все мы живые люди. Конечно, нужен ориентир, который всегда, в любом состоянии остаётся железобетонным — это и есть профессионализм. Получилось лучше — это праздник, чуть хуже — ну, бывает, но стержень должен быть всегда.

Легенда и нерукотворный памятник
— Как вы относитесь к сравнению с Шаляпиным? 

— Все эти сравнения для меня что-то странное, с молодых ещё лет, со студенчества.
Сейчас я могу озвучить, а то­гда было не по рангу: мы не знаем доподлинно, как он пел, но знаем легенду, знаем бренд, знаем миф. 
Судя по записям, которые до нас дошли, Фёдор Иванович достаточно свободно относится к материалу, который исполнял. Сейчас это недопустимо! То есть мы, грубо говоря, и в жизни, и в музыке пришли к цифре. Сегодня как текст написан, так ты его и исполнишь, а вот чем ты его наполнишь, в этом и заключается твоё мастерство. 
Шаляпин же был певец-художник-творец, сейчас этого нет, не может быть! Новое время диктует другие задачи, поэтому и сравнения не совсем корректны. Безусловно, он был новатором. Это он первым показал в «Борисе Годунове» сплав вокала и актёрского мастерства, превратив постановку не просто в оперу, а в драму. Именно этот сплав актёрского и музыкального, как мне кажется, и произвёл ­эффект, который до сих пор помнят и уважают во всём мире. 
Вообще, театр — это искусство временное. В шесть начался спектакль, в десять закончился — всё, осталось только впечатление. Оно неощутимо, неосязаемо. Конечно, наш голос сохраняется в записи, но слушать оперу по телевизору и в зале — две совершенно разные вещи. Когда люди уходят наполненные, когда впечатление сложилось, значит, певец выполнил свою задачу, которую, если говорить высоким стилем, он и должен нести.
Мне кажется, что Шаляпин именно из-за этого сплава драматического и актёрского искусства и создал себе этот пьедестал, и прекрасно, что в Казани есть Шаляпинский фестиваль, единственный в мире нерукотворный памятник великому певцу.
Сколько замечательных постановок я переслушал на фестивале со времён студенчества, со сколькими грандиозными исполнителями меня свела здесь судьба! Для молодого исполнителя возможность оказаться на одной сцене с великими имеет огромное значение: когда ты чувствуешь, что становишься на равных с ними не в панибратстве, а в хорошем отношении, это даёт огромный толчок в развитии и вокала, и мозга, и психики. Это своего рода институт внутри театра — и я рад, что имею к нему непосредственное отношение уже больше двадцати лет. 
Казань всегда была очень креативным, передовым в творческом отношении городом, культурой здесь занимаются люди неравнодушные, они притягивают сюда всё самое лучшее. Это касается и фес­тиваля, за годы существования которого бывало всякое, и даже своего рода соревнование, где и местные исполнители были на высоте, и именитые гости, случалось, проигрывали. Находиться внутри этого процесса и наблюдать за ним невероятно интересно. 

— Нет желания написать мемуары?

— Точно не сейчас. Возможно, когда-нибудь время для этого и придёт. Однажды мы сидели в буфете Большого театра с народным артистом России Владимиром Маториным, и он метко отметил: «Это ж надо весь ил со дна поднять, а потом в этом барахтаться». Так оно и есть!

С татарским акцентом
— Вначале беседы мы коснулись темы русской оперы, но вы принимаете участие и в опере татарской!

— Да, я участвую в «Джалиле» Жиганова, но исполняю партию русского героя, офицера Журавлёва. Опять же, возвращаясь к вопросам языка, менталитета и спе­цифики вокального произношения: главное — понимать, зачем я это делаю. Петь с ошибками на татарском? Не лучше ли оставить это тем, кто сможет спеть без ошибок?

— Но ведь за рубежом, когда вы поёте, скажем, на итальянском, у вас не ищут огрехи?

— Все мы всего лишь люди, и ошибки, безусловно, какие-то есть, но тут к ним относятся более ревностно. За границей это такой процесс производства, когда во всех постановках участвуют солисты из самых разных стран, а здесь, если бы производственная необходимость задействовать меня в других операх на татарском языке действительно была, театр бы уже об этом попросил. 

О вреде всеядности
— Найдётся такая роль, которую вы бы хотели, но пока не исполнили?

— Возможно. При этом к выбору партий подхожу очень тщательно: в нашей профессии нельзя быть всеядным, это вредно для голосового аппарата. Если ты настроен на русскую или итальянскую музыку, этого вполне достаточно. Нельзя петь, знаете, сегодня Чайковского, а завтра Вагнера, это разрушает. Конечно, это в большей степени относится к репертуарному театру, на Западе в принципе не так: есть вердиевские певцы, есть россиниевские — специализация, на которую они заточены. Всё, они будут жить в своей профессии долго и счастливо и не будут метаться, и это правильно. Не стоит лезть и тут, и там, пытаться быть мастером на все руки, нужно сохранять профессиональную мудрость. 

— Чем, помимо спектаклей, наполнены ваши дни?

— Репетициями, студентами, общением с родными, бытом. Всё, как у «нормального человека»!

Многие лета!
— Как вы думаете, ещё через двадцать лет вы изменитесь?

— Посмотрим! Бас — такой тип голоса, когда, с одной стороны, ты с малых лет поёшь стариков и просто возрастных людей и чувствуешь некоторое несоответствие, к тому же все тебе говорят, ты, мол, ещё слишком молодой! А с другой стороны, потом приходит равновесие, и ты оказываешься в нужный час в нужное время в нужном месте! Так что стоит чуть-чуть потерпеть, и дальше ты, в отличие от высоких голосов, не имеешь временных рамок и можешь петь столько, сколько отмерено Господом Богом.

— То есть ограничений нет?

— Да, если ты звучишь и в семьдесят, и в семьдесят пять. Были случаи, когда и в девяносто три выходили на сцену! А дальше всё зависит от театра, насколько он неформален и комплементарен по отношению к своим певцам.

— От всей души желаю вам долгой и плодотворной профессио­нальной жизни! Спасибо за увлекательную беседу! 

Фотографии из архива Михаила Казакова