Муса Джалиль. «Кого-то из нас не досчитаются…»

Мне было лет семь, когда мы с одноклассниками впервые побывали в Музее Мусы Джалиля. Рассказ экскурсовода произвёл огромное впечатление. Было очень жаль маленькую девочку Чулпан, которая так любила своего отца, и с которым её так безжалостно разлучила вой­на. Уже потом, когда мы познакомились с Чулпан Мусеевной Залиловой лично, я не раз задавала ей вопрос: «Каким вам запомнился отец, ведь вам было отпущено так мало времени вместе?..»
Этот монолог Чулпан Залиловой 
я записала у неё на даче в Боровом Матюшино..

Музей Мусы Джалиля в Казани

Бездонное счастье
Какое радостное, весёлое, безмятежное у меня было детство! Папа невероятно любил меня — и эта любовь была взаимной. Отец был для меня самым главным человеком. Конечно, как и все дети, я очень любила маму, но папа! Да, я была папиной дочкой. Несмотря на совсем небольшой возраст, я ценила каждое мгновение, проведённое с отцом. Стоило ему уйти на работу, я сразу же начинала скучать. Просила его взять меня с собой, и он с удовольствием это делал. Приводил меня в свой кабинет, сажал в кресло, и я терпеливо ждала, пока закончится совещание… Вместе ходили на репетиции оперы «Алтынчеч», в кукольный театр, катались на лодке... А какой удивительной была поездка в Ялту в 1940 году! Папин друг, писатель Гази Кашшаф, который был в том путешествии с нами, вспоминал, как во время поездки отец каждую минуту был занят мной, спрашивал, что я делаю, как себя чувствую… 
…Я очень долго помнила отца, его голос, запах. А потом его образ вышел за границы моих личных детских ощущений, он постепенно дополнялся всё новыми и новыми подробностями, рассказанными его родными, друзьями, соратниками… Очень жаль, что не сохранилось ни одной аудио­записи выступ­лений отца… На киноплёнке тоже остался лишь один-единственный кадр: идёт какое-то соб­рание, и папа — в гуще событий, молодой, полный сил… Я раз за разом пересматривала этот кадр, вновь и вновь вглядываясь в любимые черты, по которым до сих пор бесконечно скучаю.
Отец был необыкновенно доб­рым, мягким человеком, очень романтически воспринимающим красоту природы, помогающим людям. Это стремление помочь было в нём всегда.
Недаром дверь в квартиру в Столешниковом переулке, где мы жили в Москве, никогда не закрывалась. Я помню, как много людей к нам приходило, как весело и интересно всем было с моим отцом.
Все друзья отца отмечали его невероятную работоспособность. Он был занят и работой в Союзе писателей (Муса Джалиль возглавлял СП ТАССР в 1939–42 гг. — Ред.), и редактурой, и занятиями с молодыми поэтами. Отец был одним из основателей Татарского оперного театра, работал литературным сотрудником Татарской оперной студии при Московской государственной консерватории.
Но главной для него всегда была поэзия. Для неё нужны были сосредоточенность и тишина. Мама рассказывала: посреди общего веселья и общения он мог вдруг замкнуться и отойти куда-нибудь в уголок, что-то обдумывая и ничего не слыша. Видимо, поэтому у него была многолетняя привычка писать по ночам.
Затихали звуки в коммунальной квартире, засыпали мы с мамой, и он оставался наедине со своим творчеством, с поэзией.

Счастливое довоенное время. На отдыхе в Ялте. 1940

Чулпан с мамой. Школьные годы.

…Папа очень любил поездки за город. Мы часто бывали в Загорянке под Москвой, где жили родители моей мамы. Там отец частенько бродил один по лесам и перелескам, а потом возвращался задумчивый, тихий-тихий. Эти прогулки дарили ему вдохновение.
Папа был физически очень выносливым и сильным. Но если вспомнить, какие непосильные трудности испытывал он в своём деревенском детстве и юности, как шёл пешком 150 километров из родного села Мустафино в город Оренбург (так велико было его стремление к знаниям!), как работал на износ в комсомольской юности в Орске и Оренбурге, становится понятным, как сформировались эти выносливость и целе­устремлённость.
И всё-таки иногда, как вспоминали моя мама и папина сестра Хадича, отец любил «поболеть». Он так привык всегда заботиться о других, что порой хотелось ощутить заботу и о себе. Ему нравилось, как для него заваривают чай, бегают за лекарствами, ищут малиновое варенье. Наблюдая за этим из кровати, он был очень доволен... 
В одном из писем отец писал: «Я умею любить глубоко и страстно. И всей душой, всем сердцем люблю и природу, и птиц, и цветы, и музыку, и добросовестный труд, и муки творчества, и свою ни с чем не сравнимую Родину. Таково уж моё естество». 
Вся жизнь отца была наполнена напряжённым трудом, и это делало его счастливым.
Папа как будто знал о том, что судьба не даст ему долгой жизни. Он жил взахлёб и успел очень много. Когда я, стараясь преодолеть толщу лет, воскрешаю в памяти образ отца, которого видела в последний раз в неполных пять лет, я испытываю, прежде всего, ощущение света, радости, его любви и нашей слитности с ним.

Рубеж 

И вдруг — война. 22 июня 1941 года — рубеж, конец всего. В этот день в нашей жизни всё переменилось. Позже Гази Кашшаф вспоминал, как, уходя на фронт, его друг Муса сказал: «После вой­ны кого-то из нас не досчитаются за этим столом». Слова отца оказались пророческими. 
Поначалу я мало что понимала в страшном слове «война», но очень тяжело переживала расставание с папой…
Потом отец уехал на учёбу в Марьино, следом — в Мензелинск и, отправляясь на распределение в воинскую часть в Москву, проездом навестил нас на два дня в Казани. Эту нашу последнюю — и очень грустную — встречу-прощание я помню словно сквозь туман: в те дни я болела и лежала с высокой температурой…
Отец записал в своём письме‑дневнике: «Последний мой отъезд из Казани был самым тяжёлым моментом моей жизни за последние годы…»
Он писал о том, что я спала, и они с мамой не знали, стоит ли будить меня, но всё-таки разбудили. Папа наклонился надо мной и с глубокой горечью произнёс: «Я уезжаю, доченька. Можно ли мне ехать?» Не открывая глаз, я обняла отца и утвердительно кивнула...

Амина Залилова

Тяжёлые годы войны

Из Москвы отец был направлен на Волховский фронт. Он посылал мне с фронта личные письма-открытки: «Милая моя Чулпаночка! Наконец я поехал на фронт бить фашистов-мерзавцев…»
Папины письма с фронта я храню как самое дорогое и никогда не отдам в музей. Отец писал, что скоро мы победим, и он вернётся к нам. Он как будто предчувствовал свою судьбу. Писал о том, что не страшно погибнуть за Родину, главное — остаться в памяти народа, жить, чтобы и после смерти не умирать…
До зимы 1943 года мы с мамой жили в Казани. Папа писал маме, чтобы она ехала в Москву, там будет легче. В Подмосковье жили мамины родители, её сестра с детьми. Но как добраться до Москвы? Время было тяжёлое, выхлопотать пропуск практически невозможно… Помню, как мы бродили по тёмному заснеженному городу, приходили на вокзал, мама шла в кассу, пыталась добиться билета, ничего не получалось, мы шли обратно… Вообще, ощущение от Казани тех лет — темнота. Постоянная, страшная.
В конце концов (какое нужно было мужество, чтобы принять такое решение!) мама и ещё несколько женщин с детьми просто забились в одну из теплушек. Пришедшие вскоре солдаты пытались их выгнать, но ничего не вышло: женщины отказались выходить. Я никогда не забуду ту дорогу. Она была очень долгой, проверки на каждом полустанке, и я очень боялась, что нас просто выкинут. Во время проверки меня клали на нары, забрасывали мешками и шинелями… Мы всё-таки добрались до Москвы.
Вообще, мама была очень решительной. Стержнем нашей семьи. В войну всё крутилось вокруг неё. Меня отвезли к маминым родителям в Загорянку. Дедушка работал на заводе, а бабушка сидела со мной и детьми маминой сестры. Было очень голодно. Спасали только коза и огород…
До войны я была маленькой, и мама не работала. В войну ей пришлось трудиться на двух работах. Нужно было выживать. Сначала мама работала в Райжилуправлении прорабом, инспектором, потом — экономистом в системах Госплана и Госснаба. Спасением была коммунальная квартира. Когда я возвращалась домой с учёбы в первом классе, кто-нибудь из соседей помогал погреть мне еду, присматривал за мной. Я очень рано стала самостоятельной… 

Время неизвестности

Папа мечтал стать военным корреспондентом татарской газеты, но его направили в «Отвагу», которая издавалась на Волховском фронте. Условия там были очень тяжёлые: окружение, голод, недостаток боеприпасов. Вокруг — неуютные болота... Из окружения с боями из 24-х сотрудников «Отваги» вышли трое, остальные погибли или попали в плен. Раненый, мой отец тоже оказался в фашистском плену…
Нам пришло извещение, что папа «пропал без вести». Я не понимала, что это такое. Не могла поверить, что его нет. Детям ведь не объяснишь, что родители могут исчезнуть. Каждый вечер перед сном я «разговаривала» с папой. Поверяла ему все свои детские обиды… 
Долгие годы мы ничего не знали о судьбе отца. Тяжёлая тень подозрений пала на его имя. 
Маму стали вызывать в НКВД. Пошли допросы… Мама  возвращалась и плакала. Я думала, что она просто тоскует по папе. Тогда она мне ничего не рассказывала: я же была ещё совсем маленькая... 
Я уже говорила о том, что при папе в нашу комнату в коммунальной квартире в Столешниковом переулке постоянно приходили гости. Оставались ночевать. И вдруг — как отрезало. Полная изоляция. Приезжал из Казани папин верный друг Гази Кашшаф, приходил живший в Москве поэт Ахмед Файзи. И всё, никого больше.
Я многого не понимала. Почему мама такая грустная? Почему она срывает иногда на мне своё плохое настроение? Все её страдания отражались на мне. А я не обладала такими железными чертами характера, которые были у неё. Очень её любила, но и побаивалась порой. Держалась с ней скованно. Только потом она мне всё рассказала… Когда я выросла, мы стали с ней лучшими друзьями.
Вообще, её все очень любили. На работе обожали. Много лет она была народным заседателем в суде. Во все дела вникала очень внимательно, рьяно исполняла свои обязанности.
Дома у нас был культ папы. Папина ложка, папин сервиз, папин письменный прибор, папина мандолина. Многое мы отдали в музей, но с некоторыми дорогими сердцу вещами расстаться невозможно. 
Долгие годы у нас хранился клавир «Свадьбы Фигаро». Папа переводил оперу на татарский язык, там всё испещрено его мелким почерком карандашом. Я подумала, что не сохраню карандаш в домашних условиях. Отдала в музей. Но его письма ко мне отдать не могу… 
Наша комната в коммуналке была ужасной. Она находилась как бы в выступе дома. Там было темно, сыро. Под домом располагался амбар с углём. Потолки высокие, 4 метра, но зимой они покрывались инеем. В 12 лет я заболела, у меня нашли затемнение в лёгких. Мама всё продала, но поставила меня на ноги. Где-то доставала и мешала мне шоколад со свиным салом...
Маме я обязана всем на свете…

Возвращение тетрадей

Два маленьких блокнота со стихами отца, написанными им в фашистской тюрьме, пришли на Родину благодаря мужеству и преданности друзей, благодаря их великой дружбе.
Но прежде чем стихи из «Моабитских тетрадей» были опубликованы, прошли очень непростые для нас годы…
И вот в 1956 году поэт Константин Симонов нашёл в маленьком городке Тирлеман в Бельгии Андре Тиммерманса — бельгийского ­антифашиста, сокамерника Джалиля. Отец передал ему самодельную маленькую тетрадь и попросил Тиммерманса — если тот останется жив — через консульство передать тетрадь на Родину. Отправляясь на каторгу, Андре переслал её вместе с молитвой и личными вещами своей матери. Это было очень рискованно…

В статье «Сосед по камере» Симонов приводит слова Тиммерманса о Джалиле: «…он был очень спокойный и мужественный человек. Я не мог не выполнить его просьбы. Встаньте сами на моё место: мне передают тетрадь на незнакомом языке, я не знаю, что в ней написано. Я знаю, что человек, который отдал мне свою тетрадь, — поэт. Я не знаю, какой он поэт, хороший или плохой, но я знаю, что он хороший человек, я его глубоко уважаю за его спокойствие и мужество, и раз такой человек — товарищ по камере — просит меня что-то сделать, я знаю, что это надо сделать».
В 1957 году Андре с женой Мари Жан приехали в Москву. Наша встреча была очень волнующей, плакали все. Долгие годы мы дружили, посещали друг друга, переписывались. Побывал Тиммерманс и в Казани.
То, что эти стихи дошли до Родины, я считаю чудом, которое совершили люди. Я вспоминаю наши встречи с Тиммермансом в Москве и в Бельгии. Благодаря Симонову, его нашли и узнали, как он спас первую тетрадь стихотворца и передал в Советское консульство. Андре говорил об отце с огромным уважением и волнением, всё время подчёркивал его мужество и спокойствие.
Вторую тетрадь сохранил Габбас Шарипов, служивший во Франции в Маки. Он отдал её Нигмату Терегулову, который привёз её в Казань. Люди с риском для жизни берегли и передавали друг другу эти стихи, которые потрясли позже всю страну.
Мне хочется выразить огромную благодарность исследователям, посвятившим годы изучению непростой военной судьбы Джалиля: Гази Кашшафу, Юрию Королькову, Леону Небенделю и Рафаэлю Мустафину…

Моабитские тетради 
Фото из архива НМ РТ

Чулпан Залилова с дочерью Татьяной, внуком Михаилом и мамой Аминой Залиловой.

Служение памяти папы

Когда кончился этот ужасный период, мама ожила. Папа стал известен на всю страну. Мама с удовольствием ездила на выступления, встречалась со школьниками по всему Союзу, рассказывала о папе. Радовалась, что все его знают и все читают. И мама, и я были членами правления общества советско-бельгийской дружбы, посещали Бельгию. Мама дружила с Рафаэлем Мустафиным, очень ценила Гази Кашшафа. Он часто приезжал к нам…

У мамы была необыкновенная красивая белая кожа. Когда к нам приходила Фатима Ильская, она постоянно спрашивала, в чём секрет. Но никакого секрета не было. 
За мамой пытались ухаживать. Но никаких романов после папы у неё не было. Иногда мне даже было жалко её: ведь она была совсем молодой… Но всю себя мама посвятила мне, работе, служению памяти папы.
В 82 года мама тяжело заболела. Сначала позвоночник, потом ноги. Подозревали, что это может быть что-то онкологическое, но не стали вмешиваться. И слава богу, умерла она в 93 года. Под конец жизни наши роли поменялись: теперь уже я заботилась о ней. 

Летят самолёты, 
плывут пароходы…
Прошлым летом мы прилетели в Казань на самолёте, названном «Муса Джалиль». Об этом самолёте я узнала от корреспондента ТНВ. Был самый разгар пандемии. Мы встретились на улице и, стоя «на ­безопасном расстоянии» друг от друга, записывали интервью. И вот нас с семьёй пригласили со­вершить полёт. Я всё время вспоминала сухогруз «Муса Джалиль», который в начале 60-х колесил по океанам. Мы встречались с его капитаном, переписывались с ним, поздравляли друг друга с праздниками, а Рафаэль Мустафин даже совершил на этом сухогрузе путешествие. Но время прошло, сухогруз замолчал: видимо, он своё отслужил. 
Когда объявили, что мы совершаем полёт на самолёте имени поэта-героя Мусы Джалиля, я вспомнила, как в своём письме‑дневнике отец написал: пройдёт время, и, может быть, в газетах будут печатать наши портреты. А тут не просто портрет, тут целый самолёт! Конечно же, такая память очень важна, ведь выросли новые поколения, которые должны знать своих героев. Они ушли молодыми, прожив яркую, короткую, но трагическую жизнь ради нас, ради тех, кто пришёл следом…