Война и мир профессора Якова Попелянского

Получив диплом врача, в 1940 году Яков Попелянский попал на два года в армию, так то­гда полагалось, и с первого до последнего дня Великой Оте­че­ственной вой­ны был на фронте, служил старшим врачом сначала 233‑го истребительного авиационного полка, потом 836‑го бомбардировочного. В месяц Победы журнал пуб­ликует главы из подготовленной к изданию книги его ученицы Марины Подольской «Война и мир профессора Якова Попелянского». В них рассказы, дневники и письма Якова Юрьевича и его жены Галины Абрамовны.

Три года назад на многолюдном авиационном празднике в подмосковном Тушино студент‑медик Яша Попелянский издалека пытался разглядеть Сталина, стоявшего в свите на трибуне. Люди на поле то и дело отрывали взгляды от неба, смотрели на далёкий балкон и шёпотом обсуждали, который из мужчин на нём - вождь. Гораздо ближе Яша видел его на октябрьской демонстрации в 1937 году. То­гда для прохода по Красной площади собрали студентов рождения ноября 1917 года, ровесников Октября. Их колонну провели у самого мавзолея Ленина, и даже Яша с никудышным зрением разглядел на трибуне Сталина и Молотова. А на параде в Тушино его больше волновали самолёты, запредельное то­гда желание полететь.

Два­дцать второго сентября 1941 года он ехал в Тушино воевать. Яше показали, как найти командира полка. В землянках вдоль берега Москвы‑реки, подковой огибающей аэродром, стоял полк. У каждой землянки маленький самолёт‑истребитель И‑16. У одной землянки на скамеечке - два офицера. Майор, мощный усатый мужик, с интересом посмотрел на пытавшегося подойти строевым шагом смешного доктора в круглых очках, в пехотной шинельке с очень длинными рукавами, в будёновке, обмотках, и усмехнулся. В авиации таких нарядов не носили.

- Старший врач полка Попелянский прибыл по месту назначения! - Яша докладывал, а самому было странно,- вчера солдат пехоты, се­го­дня старший врач авиационного полка. Правда, младшего врача в полку нет, на всех - один старший.

- Самый старший? - офицер улыбнулся. Яше это невольно понравилось. Впервые за год в армии такая улыбка. Ну, и Яша в ответ пошутил, и удачно. Оба лётчика одобрили.

Майор Кузьменко был командиром полка, бывшим Героем Советского Союза, участником боёв в Испании, и бывшим полковником и командиром дивизии. Но на его петлицах всего две «шпалы». В полку говорили, что Кузьменко, празднуя «Героя» в одесском ресторане, по пьянке расстрелял там из пистолета люстру. В звании и должности его понизили, «Героя» лишили. Так это было, или байки, неважно. Главное, скоро Кузьменко понадобился. Убитую Сталиным перед войной авиационную элиту страны спешно заменяли новыми кадрами. Полками командовали наскоро обу­ченные майоры и капитаны. Среди них Кузьменко был умудрённым боевым опытом батей.

Он посмотрел Яшины документы, ещё раз окинул его взглядом.

- А почему ты, доктор, в пехоте не остался, в царице полей? С ней драпать проще… В авиацию подался… Летал раньше?

- Нет…- Яша не ждал такого вопроса. Он же медицинский состав…

- Давай, покажу авиацию!

Это был приказ. Яша чуть опешил, не был готов сразу в небо.

Все И‑16 одноместные, а один, самый манёвренный, двухместный учебно‑тренировочный истребитель УТИ‑4, первый Яшин самолёт, стоял у штабной землянки. Доктор сел сзади на место инструктора.

- Только бы не вырвало,- Яшин вестибулярный аппарат не блистал качеством функции. Кузьменко круто взлетел. Страха не было, было удивление: «Вот он, Яша, сын Мани Попелянской из местечка Самгородок, летит над Тушинским аэродромом, над Москвой‑рекой, Волоколамским шоссе, над Химкинским водохранилищем, над лесом, невесомый проносится по воздуху…». И тут пилот пошёл на мёртвую петлю. Что он вытворял в воздухе, потом с по­дробностями и смехом рассказывали в столовой. Но доктора не вырвало. Из самолёта он вышел сам.

- Ну, уважаешь авиацию? - майор с улыбкой смотрел на серого, слегка шатавшегося доктора.

- Уважаю…

И старшего врача Якова Попелянского тоже зауважали в полку. Землянка для него уже была готова. Настоящая кровать с одеялом и белоснежными простынями. Столик с медицинскими инструментами. Шкаф с лекарствами и перевязочным материалом. У землянки машина «булка» для перевозки раненых. В подчинении доктора медсестра сорока пяти лет, старушка, как воспринял её Яша, два санитара и шофёр. Следующим утром Кузьменко, комиссар и доктор проверяли санитарное состояние полка. Три эскадрильи, три­дцать землянок. В каждой жили лётчик и кто‑то из технической обслуги. Отдыхавшие вскакивали перед командиром, вытягивались в струну. В землянках чисто. В одной на кровати спит лётчик, храп, вонь.

- Вашилов, товарищ лейтенант, проснитесь…- Яша не узнал тона командира. За ним комиссар, ласково увещевая храпевшего богатыря, тряс его за плечо.

- Проснись же, майор Кузьменко пришёл вместе с врачом, а ты лежишь. Проснись!

Вашилов чуть приподнялся, приоткрыл один глаз, обвёл им землянку, длинно матюкнулся и с храпом упал на подушку.

- Он пьян? - Доктор растерялся. Ласковый тон начальников показывал, что они поощряют пьянку лётного состава. Кузьменко увидел Яшину гримасу и поморщился.

- Не сердитесь, доктор. Он се­го­дня в тяжёлом бою товарища потерял. А завтра взлетит по команде, а через пять‑семь минут можем узнать, что самолёт уничтожен. Боевые лётчики - смертники. Герои они. Все до одного. Знают, что жизнь их коротка, потому на спиртное падки, и по женской части. Торопятся успеть. Не судите их строго.

Шла битва 1941 года под Москвой. Отступали. Командование ВВС при наземной угрозе давало приказ авиаполку оставить аэродром и перелететь на запасной, только ко­гда немец был уже в десяти километрах. «…Генерал Э. Гепнер создал абсолютное превосходство в силах, в том числе в авиации. Судьба нескольких авиачастей, по чьим самолётам в буквальном смысле прошлись гусеницы немецких танков, сложилась трагически. Документы 233‑го истребительно авиационного полка ПВО позволяют понять, какую цену заплатили советские лётчики в неравной схватке в небе на подступах к Москве. Пилоты 233 ИАП не могли предположить, что опоздавший приказ перебазирования разделит их полк на живых и мёртвых… В конце сентября на аэродром Наумово в полосу 43‑й армии Резервного фронта с Московского аэроузла успели перелететь четырна­дцать экипажей 233‑го истребительного авиаполка во главе с капитаном В. Л. Лашиным. Вынужденные вести неравные бои в воздухе и на земле в условиях хаоса отступления, к четвёртому октября лётчики «наумовской группы»,- так их часто называли в приказах,- успели выполнить 159 боевых вылетов, потеряв в боях двена­дцать И‑16. Ещё два И‑16 и один МиГ‑3 уничтожили при отступлении. Погибли и пропали без вести десять лётчиков, один получил тяжёлое ранение». К 10 октября из 495 самолётов 6‑го авиационного корпуса осталось 413, взлететь могли 327, в ВВС Западного фронта осталось 200 самолётов, в ВВС Резервного фронта - 28. Люфтваффе тоже нёс потери.

Солдатик Яков Попелянский. Горький Яков Попелянский - старший врач 233-го

авиационного истребительного полка. 1941

В начале октября по­шли дожди, следом и снег.

В землянку медиков заглянул шофёр:

- Товарищ старший лейтенант, женщина ка­кая‑то помощи медицинской просит, беженка. Ей объяснили, что тут только для военных, а она всё равно просит. Ребёночек у ней.

Доктор затравленно посмотрел на шофёра и встал. Поток беженцев по шоссе не иссякал. Не в силах было лётчикам им помочь, хотя в полку несчастным людям, в таких страшных обстоятельствах полностью лишённым помощи государства, без слов отдавали всё, что могли.

Зазвонила вертушка:

- Товарищ старший врач, сюда обратилась гражданка, говорит, что вас знает.

На бегу к КПП Яша издалека увидел худую женщину с детской коляской и сразу узнал её. Это была сестра Вари Смелянской. Совсем недавно в запасном полку в Горьком, где после института солдатом служил Яша, Варя и её сестра, ожидавшие своих первенцев, обсуждали это радостное семейное событие. Сейчас молодая мать, дрожа, стояла на краю боевого аэродрома. В коляске лежал трёхмесячный мальчик.

- Яша! - Женщина глянула на него, и он всё ­понял.

Отогреваясь в его землянке, она рассказала, что муж на фронте. Она бежала от немцев. Идёт от Истры уже несколько дней. Голодная. Молока нет.

Ребёнок перестал плакать.

Яша собрал у лётчиков продукты, у кого что было, взял тележку и топор, нарубил дров и отвёз всё это в ближайшую деревню. Там нашёл дом, где за паёк женщину с малышом приютили. Через несколько дней полк по тревоге улетел на новое место. Ко­гда, отступая, вернулся, Яша поспешил в тот дом. Молодая мать была жива. Мальчика похоронили.

Третьего октября 2‑я танковая группа Гудериана заняла Орёл. Через три дня пали Брянск и Карачев, за ними Спас‑Деменск.

Аэродром под Спас‑Деменском. Жёлтые листья кое‑где уже падают под ноги. Вдалеке слышен гул боя. Это артиллерия. Яша научился определять, на каком расстоянии и чем стреляют. Комполка получил сведения о быстром наступлении немцев, но вылеты продолжались без перебоев. Днём на аэродром приехала с обедом машина БАО, ба­таль­она аэродромного базирования. Солдаты сгрузили бачки с едой. Вместо официанток из кабины показался сам начальник БАО. Такая честь, главный интендант привёз еду! Но тот, не оглядевшись, побежал в штаб к комполка:

- Немцы рядом! Немедленно поднимайтесь в воздух! В течение часа аэродром должен быть оставлен. Полку приказано вернуться в Тушино. Я вам котлеты привёз в бачках и хлеб. Не забудьте. Неясно, ко­гда ещё накормим.

Командир полка майор Кузьменко в который раз тревожно посмотрел на радиста:

- Ну?

- Нет связи, Константин Филимонович.

- Не могу я без приказа отступить, оставить аэродром! Начальник БАО мне не приказ. Расстреляют за дезертирство в ближайших кустах, да и всё…

Для решения были минуты. Но вмешался комиссар:

- Надо взлетать. Самолёты мы обязаны сохранить. Отдавайте приказ, товарищ майор.

Через десять минут все машины были в воздухе. Будто осенняя стая перелётных птиц поднялась и улетела к родным местам. Опустело поле. Только с краю стояли ещё тягачи, да медицинская «булка» у санитарной землянки. Доктор наскоро засунул в портфель свой дневник, два тома терапевтического справочника, книжечку стихов Сергея Есенина, бросил портфель на сиденье. Медицинское имущество уже было погружено. Садясь в машину, Яша увидел бегущего по полю главного инженера полка Ваню Смирнова. Ваня… Что это был за прелесть человек! «Я окончил два класса и три коридора»,- шутил он, и это было правдой. Выучиться как следует Ивану не довелось. Он был самородком‑технарём, гением механики, и приобретал опыт там, где работал. Никто не знал так технику полка, как Иван. На приказ о переводе его главным инженером дивизии со страхом замахал руками: «Не пойду! Я же неграмотный! Расстреливайте, а не пойду…» Формально он был прав, и его оставили в полку. Ваня почему‑то не улетел со всеми. Яша побежал за ним.

С начальником штаба 836-го бомбардировочного авиаполка подполковником Михаилом Верланом. 1944

- Иван, ты почему тут? Садись с нами в машину!

- Не могу. Самолёт у нас один неисправен, не взлетел. Я его фрицам не оставлю. Сейчас развернём, кинем на тягача и увезём. Только крылья придётся снять.

На краю поля стояли тягач и неисправная «ушка».

- Иван, немцы, наверное, в километре. Зачем так рисковать? Поехали!

- Ты езжай, Яшенька, ты у нас один, нельзя в полку без врача. А я догоню.- Иван погладил Яшу по плечу и направился к самолёту.

- Я останусь с тобой.

Яша вынул из «булки» медицинскую сумку, вручил фельд­шерице свой туго набитый портфель и, приказав всё доставить в Тушино, побежал за Иваном.

Как только машина скрылась в лесу, над полем разлилась густая тишина. Почему‑то замолкли все звуки боя, будто тут не линия фронта, а всеми забытый мирный сельский угол. Техники забрались на самолёт и отвёртками с гаечными ключами принялись откручивать крепившие крылья болты. Тишина. Только болты звенят о жестяную банку. Дзень… Дзень…

- Быстрее, мужики! - Иван с отвёрткой по­чти лежал на крыле. Яша сидел рядом в пожухшем бурьяне, смотрел на падающие листья и писал в блокнот стихи. Они получались сами собой, будто кто‑то диктовал.

Под Спас‑Деменском

Мой край порос чертополохом.

Мой край приволья, красоты,

В снарядно‑бомбовых сполохах

Изранен и истерзан ты.

И расставание с тобою -

Объятий матери разрыв,

Да клятва перед той землёю,

Тоскующей навзрыд.

Вернусь к тебе живым иль мёртвым.

Жди, мать‑земля! Любимый край,

Мы выстоим стальной когортой.

Вернусь - и сына принимай.

Прими то­гда живым иль мёртвым,

Забудь меня иль вспоминай,

Считай хоть богом или чёртом,

Но оживай, но будь, мой край!

- Быстрее! - Иван нервничал. Очень давила тишина. Яша подошёл к самолёту. Помог бы, да не было свободной отвёртки. И тут он увидел, что техники инструментом только слегка ослабляют гайку, а потом откручивают руками.

- Так я же могу это делать! - Доктор взлетел на крыло и принялся вертеть пальцами наживлённый болт, потом второй, третий. Дело пошло быстрее. Вот уже крылья сложены в кузов. Бескрылый самолётик развернули килем вперёд, закрепили тросами. Тягач тронулся. Двена­дцать техников, Иван и доктор встали в строй. Иван распределил термосы с котлетами и хлеб на случай, если кто отстанет или затеряется. Скомандовал тихо: «Вперёд, шагом марш!» - и отряд заспешил по дороге за скрывшимся в лесу тягачом. А тишина, какая была тишина… Мёртвая.

Шли лесом по карте и компасу. Дороги уже были не для них. К вечеру Яша стал на ходу засыпать. Да ещё вымотала боль в ногах, проклятое плоскостопие. Яшенька, учёный доктор, ни разу за всю вой­ну не матюкнувшийся, не выпивший грамма спиртного, полковой святой, вдруг споткнулся, по­чти упал, на лету проснулся и смачно выругался. Отряд встал на месте, вернее, просто лёг от смеха: доктор матерится! Они не знали, далеко ли вперёд зашёл немец. Котлеты не лезли в горло без воды. То­гда Яша понял, что значит пить из копытного следа. Утром слизывали с травы росу. На второй день пришлось двигаться ночью. В темноте вышли на шоссе. Вдруг шум, моторы, прожекторы. Колонна немецких танков на скорости шла прямо на отряд. Попрыгали в кусты, поползли. Танки остановились, развернулись дулами на обочину. Яша вжался в землю. Как же ярко светят, прямо в глаза! Фрицы повылезали из люков и по­шли на кусты. Вот она, минута, чтобы проститься с жизнью. Три­дцать секунд. Десять. Пять. Они с другой стороны кустов. Всё.

- Давай здесь,- услы­шал Яша немецкую речь. Десяток мужиков захохотали, и следом в тишине раздалось журчание.

На третий день вышли на большое шоссе под Волоколамском. Текущая, гудящая масса людей и техники. Наши! Беженцы на велосипедах, с колясками, тачками, заспинными мешками, с детьми на руках, раненые, ковылявшие, опершись друг на друга или на винтовки, спешившие им навстречу войска, машины, конные части. Хмурые, суровые лица. Раз с пригорка Яша и Иван увидели тягач с бескрылым самолётом и, молча переглянувшись, улыбнулись друг другу. Шли часа три. Яша прочёл надпись на обелиске у дороги. Бородино!

Казалось, все свои боевые самолёты люфтваффе стянул в эти дни к Москве, бомбили аэродромы и железную дорогу,- по ней наши спешно подво­зили войска. Седьмого октября войска Красной армии окружены под Вязьмой. Двена­дцатого октября пала Калуга, четырна­дцатого Боровск, восемна­дцатого Можайск и Малоярославец. Немцы в ста километрах от Москвы. Яшин полк воевал всё светлое время суток, защищал Москву от налётов люфтваффе и выполнял боевую работу на подступившем вплотную к столице фронту. Хорошо, что стояли в Тушино,- его взлётные полосы не боялись дождей. А они по­шли восемна­дцатого числа, проливные. Раскисли дороги. Но самолёты летали. Командование требовало завоевать господство в воздухе. Пока это не очень получалось. В Тушино то и дело стреляли зенитки. Немцы кроме бомб сбрасывали с самолётов пустые железные бочки от горючего, они противно охали и скрежетали, ударившись о землю.

Четырна­дцатого ноября налёт на Москву начался днём. 233‑й полк весь день вёл воздушные бои. Звенья садились заправиться, взять боеприпасы и спешно взлетали,- в воздухе было безопаснее. Яша с шофёром гнали по лётному полю свою медицинскую «булку» в места взрывов, перевязывали раненых, отво­зили тяжёлых в железнодорожную больницу, убитых складывали у своей землянки. Трёхскатная её крыша изрядно осыпалась, но выдержала.

В самый разгар бомбёжки пришёл майор, комиссар полка.

- Яшенька, пойдём со мной. Надо одного больного посмотреть.

Яша схватил медицинскую сумку.

- А вот это лишнее,- майор забрал у Яши сумку и положил на стол.

Пригибаясь, доктор побежал по окопу. В нём шагах в три­дцати от штабной землянки лежал комиссар эскадрильи Агапов.

- Вот, полюбуйся! Герой! А ведь ему положено солдат в атаку водить…- майор сплюнул и пошёл в штаб.

Агапова крупно трясло, вернее - било. Стук его зубов был хорошо слышен в громе боя. Доктор тоже ушёл. Вспо­мнил, как Агапов подходил к бойцам с командным видом: «Больше двух не собираться, разойдитесь… Враг будет разбит…».

Яков Попелянский. Дайрен

Послышался шум моторов. На поле садилось звено лейтенанта Кости Захарова. Не успел обрадоваться Костиному возвращению, как над головой уже опять гудели фрицы. Командир эскадрильи, красавец, балагур, бабник, младший лейтенант Костя Захаров был лучшим лётчиком полка. Аэроклубовец из Иваново‑Вознесенска, он в 1939 году окончил Пермскую военную авиационную школу. В 233‑й полк Захаров пришёл в начале июня 1941 года. Костя жил и воевал безудержно, смело и хладнокровно, на своём маленьком И‑16 просто рвался в небо, раз и навсе­гда уравняв для себя цену жизни и смерти. В тяжёлые дни за сутки делал до восьми боевых вылетов. Что ни вылет, то подбитый самолёт или удачная штурмовка. С Яшей Костя дружил нежно, оберегая и жалея сухопутного Янкеля,- так ласково называли в полку доктора. А кто постарше, называли Яшенька.

- Яшенька,- лез целоваться подвыпивший Костя,- возьми мой кожаный реглан. Ну, сколько ты будешь в этой драной шинелке ходить? Галоши эти с тряпками - позор! Возьми мой реглан, мне БАО новый даст. Куда они все без меня! Опять ведь юнцов прислали, Яша… Вояки… По десять часов налетали…

Костя расстёгивал кожаную куртку, и Яша в который раз усаживал его и отвлекал, расспрашивая о последнем бое. Про реглан на время забывали. Доктор видел, как тает состав полка, выходят из строя самолёты, и вспоминал слова Кузьменко.

Из‑за облаков вынырнула каракатица, так прозвали немецкий самолёт‑разведчик. Юркая, сволочь, не зацепить. На поле наши самолёты. Значит, жди бомбёжку. Немцы все­гда заходили на Тушино с севера перпендикулярно берегу, так, что под их удар попадало одно из звеньев.

- Правый фланг, похоже, бомбят,- шофёр побежал к машине. За ним доктор.

- Давай туда! Быстрее!

- Быстрее нельзя, под бомбы как раз,- машина газовала на месте.- Жми! Это же Костю бомбят!

- Сейчас, мотор холодный,- шофёр медленно потянул рычаг, и мотор заглох. Яша выхватил пистолет.

- Заводи!

В Костином звене один самолёт разнесло прямым попаданием, второй изрешетило осколками.

- Где Захаров? - Яша на ходу выскочил из машины, увидев изуродованные трупы лётчиков.

- В воздухе.

- А спешили, доктор. В самый раз бы под бомбу,- шофёр вынимал из «булки» носилки и сумку с бинтами.

К концу дня Яша добрался до своей землянки. Потери посчитаны. Раненых обслужили. Тяжёлых отвезли в Москву в больницу. Медсестра принесла горячий чай и хлеб. Яша жевал его машинально, не чувствуя голода, и с тоской думал о том, как это неправильно, терять людей и самолёты не в бою, а на аэродроме.

Ноябрь. Дождь со снегом. В полку идёт тяжёлая фронтовая операция. Врач треть­его ранга Яков Попелянский провожал и встречал каждый экипаж. На рассвете, в начале рабочего дня, проверял у лётного состава артериальное давление и общее состояние. Между вылетами вымотанным, усталым пилотам порой приходилось вводить в медпункте камфару,- от переутомления артериальное давление у них падало. Инъекция, шоколад, чашка крепкого горячего сладкого чая и хотя бы час сна в тепле,- доктор следил, чтобы после полётов замёрзшие в открытых кабинах пилоты отогревались. Техники снаряжают и заправляют самолёт, проверяют наскоро, а лётчик чуть‑чуть отдыхает. Чуть‑чуть. Чтобы по приказу встать - и снова в кабину. Немцы были поражены тем, что ВВС под Москвой были в воздухе в любую погоду.

В полку доктор Попелянский понял, что фронтовая авиация как ничто другое обнажает самые скрытые черты характера человека, его суть. Своих лётчиков, всех до одного, он считал героями уже только за способность­ на лёгком фанерном биплане с открытой кабиной оторваться от земли и, подставляя лицо обжигающему ледяному ветру, помчаться навстречу судьбе, а, может быть, и смерти. Парить в небесной необъятности, искать за тучами врага, сразиться с ним, вернуться на пробитой пулями машине или сгореть в воздухе, утонуть вместе с подбитым самолётом, воткнуться с ним по самый киль во вспаханное поле или направить горящий самолёт на фашистские машины,- это по силам только героям. Не одни лишь ярость и жажда победы вели лётчиков в боях. Успешно воевать помогали опыт, сноровка, расчёт, моментальная точная реакция. В бою ястребку даны мгновения на самое главное решение, то, что глубже раздумий и не допускает сомнений. Низкий бреющий полёт, ко­гда самолёт досягаем автоматной очередью и парашюты бесполезны. Лобовая атака, сближение с немцем, по­чти взгляд ему в глаза, чтобы с трёхсот метров успеть нажать гашетку и упасть вниз. На глазах доктора текла река жизней. Лётчики гибли, на смену приходили новые. Даже в самых тяжёлых боях никто не оставил в беде пострадавшего товарища. Жертвуя собой, лётчики звена прикрывали его, вели, и часто этим спасали. А сами нередко теряли манёвренность, уязвимые, гибли. Восхищённый друзьями доктор не раз брался за перо. Во фронтовой газете появлялись его статьи без дат и мест, как и положено на вой­не.

Статья из фронтовой газеты 1941 года

«О фактах необычайных и удивительных»

Письмо, помещённое ниже, принадлежит перу военного врача, обслуживающего одну из наших авиационных частей. Может быть, поэтому звучит оно несколько восторженно,- сами лётчики обычно рассказывают о своих боевых делах гораздо суше и проще. Но мне кажется, что это свидетельство очевидца приобретает особенную ценность как беспристрастный документ о мужестве.

«Дорогие товарищи! Мне хочется рассказать вам о двух боевых вылетах. Оба они совершены молодыми лётчиками, для которых эти вылеты явились боевым крещением. События произошли се­го­дня. На аэродроме шли тренировочные полёты. Младший лейтенант Диденко вылезал из кабины тренажёра, ко­гда наблюдатель сообщил, что с запада движется группа вражеских самолётов. Все наши машины находились в воздухе далеко от базы, и только один боевой самолёт стоял на аэродроме.

- Разрешите. Товарищ комиссар,- взволнованно обратился Диденко. И добавил: - Наши подоспеют…

И вот над аэродромом развернулась совершенно поразительная битва. Против молодого лётчика, два­дцатилетнего юноши, оказались одинна­дцать самолётов противника! С аэродрома я видел всё. Вот разворачивается один «Мессершмитт». Вот выше, наперерез, приближается другой. Вот подскользнул третий. Ободрённые совершенно невероятным численным превосходством, они, как мухи, облепили советский истребитель. Но младший лейтенант Диденко, используя манёвренность своей машины, её способность совершать малый вираж, с дьявольской ловкостью выскальзывал из‑под носа у фашистских истребителей в тот самый момент, ко­гда они считали судьбу своего юркого противника решённой. Выскользнет из‑под одного «Мессершмитта‑2» и сразу же ныряет, целясь в лоб следующей машины.

Пятна­дцать минут длился этот удивительный поединок. Немецкие лётчики явно нервничали. Их пулемёты строчили без умолку. Пули летели без прицела, и немцы подчас били… друг друга, едва не сталкиваясь лбами. Отчаявшись поразить столь необычного противника, и, видимо, остерегаясь перерасходовать запас горючего, фашисты повернули обратно. Диденко благополучно приземлился.

У нас внимательно обсуждали итоги этого воздушного боя. Были сделаны соответствующие выводы. Я не авиаспе­циа­лист, и не берусь говорить о них. Пишу лишь о том, что я видел своими собственными глазами: младший лейтенант Сергей Диденко вступил в бой с одинна­дцатью истребителями противника, и они не смогли его сбить. Сам он цел и невредим, а самолёт его без повреждений. Необычайно? Да. Необычайно. Но это факт. А вот ещё факты. Сержант Василий Андреев, два­дцати лет от роду, комсомолец, за первые два боевых вылета сбил три вражеских самолёта. Тот, кто близко стоит к авиации, знает, что такое первые боевые вылеты. Это огромное жизненное испытание, настоящий экзамен. И вот такой успех! Я хорошо знаю сержанта Андреева. Этот скромный светлоглазый юноша все­гда обезоруживает собеседника своим прямодушием и ясной, я сказал бы, немножечко робкой улыбкой. Пытаясь проникнуть в тайну его победы, я припо­мнил: командир звена, в котором летает Андреев, младший лейтенант Петровский, боевой, опытный лётчик, нико­гда не признавал полётов «вообще». Любой вылет он использовал для боевой учёбы. Что ни полёт, то новые манёвры, учебный воздушный бой. Второй лётчик этого звена младший лейтенант Захаров не знает другой жизни кроме полётов. С ними Василий Андреев. И вот за два дня этим звеном сбито уже семь вражеских самолётов. Три из них - Андреевым. В чём тайна их успехов? В спаянности коллектива? В безупречной технике? В самоотверженном отречении от всего, что не имеет прямого отношения к обороне Родины? И в том, и в другом, и в треть­ем. Я вижу, как Василий Андреев выруливает на своей крылатой машине к старту, и со­зданный А. М. Горьким образ героической птицы приходит на память. Соколы! Вот почему они герои…

Я. Попелянский, военный врач Н‑ской части. Западное направление».

К статье сделана приписка: «Уважаемые товарищи! Наш доктор говорит, что события, о которых он вам пишет, могут показаться невероятными. Он просит меня заверить подлинность фактов, изложенных в его письме. Охотно выполняю его просьбу. Всё происходило именно так, как об этом здесь написано. Комиссар части, ба­таль­онный комиссар Чернышёв».

События разворачивались с поистине авиационной скоростью. Два­дцать восьмого июня 1942 года полк вошёл в состав 1‑й истребительной авиационной армии. Она была только что сформирована Ставкой «для усиления группировки ВВС в борьбе за господство в воздухе на важнейших операционных направлениях» и вступила в работу на Брянском фронте 6 июля. 233‑й авиаполк воевал в районе Ельни. Насколько беспощадные шли бои, говорят цифры. Седьмого июля в составе 1‑й истребительной авиационной армии был 231 самолёт. Через пять дней, двена­дцатого, их осталось 66, и 29 июля армию расформировали, передав остатки авиаполков в другие соединения. Господство в воздухе стоило недёшево. Дважды полевой аэродром 233‑го полка срочно переносили вглубь. В эти дни Яше пришло письмо от брата Лёвы. Раненный, он был под Ельней в госпитале. Комиссар полка Яшу отпустил, несмотря на жестокость боёв. На попутках доктор добрался до палаточного ХППГ - хирургического передвижного передового госпиталя и представился начальнику. Тот послал за Лёвой. Бежит от палатки Лёва, а изо рта падают кусочки огурца. Улыбнуться брату не может, губ нет. Пробило челюсть, снесло зубы, губы и часть языка. Осколок остановился в сантиметре от сонной артерии. Обнялись. Яша оставил брату запас шоколада, собранный лётчиками для такого случая, и назад. Неко­гда. Бои.

Яков Попелянский с невестой Галей в полку. 1944

Новый лётчик в 233‑м полку Володя Загорский был начитан, по­мнил массу стихов и не матерился. Володя был чуть старше Яши Попелянского, женатый, имел ребёнка. Конечно, они сдружились. Хотя поговорить лишней минуты не было, бои шли непрерывно. В июне Володя Загорский не вернулся из полёта. Если самолёты падали на нашей стороне, в полк по­чти все­гда оперативно сообщали из сухопутных частей. Об упавших за линией фронта узнавали порою после наступления, много месяцев спустя. Получив сообщение об упавшем самолёте, в полку снаряжали штабной У‑2 и летели на поиски. Редко находили лётчиков живыми. Чаще они сгорали вместе с самолётом, и опознать их бывало нелегко. Труп всё равно приво­зили в полк и хоронили с почестями. В тот день танкисты нашли сбитый самолёт. Комиссар полка и доктор вылетели туда.

Лежит на поляне сгоревший лётчик в позе боксёра,- так, умирая в огне, застывают мышцы. Одна рука выброшена вперёд, другая прижата к груди.

- Может, не Володя? Не узнать.

Комиссар наклонился низко к лицу, смотрит долго. Яша тоже смотрит. Ничего не осталось. Только весь в углях широкий кожаный ремень с пряжкой, и под ним чуть‑чуть брюк. Яша расстегнул ремень. В кармашке брюк для мелких денег - американский презерватив. На днях два из запаса Яша отдал Косте Захарову и Володе.

- Это Володя.

Лётчика привезли в полк. Похоронная бригада стоит молча: не закрывается крышка гроба, руки не дают.

- Пилите! - командир полка отвернулся. Все стоят, не шелохнулись.

- Пилите,- командир ткнул пальцем в солдата. Тот застыл.

- Пилите, или расстреляю!

- Расстреляйте.- Боец сел на землю рядом с гробом и положил руку на его край.- Не могу.

- Доктор, что делать? Опять тебе.

Яша взял пилу и в который раз принялся пилить руки покойнику. На этот раз Володе. Надо похоронить.

Вечером комиссар пришёл в медицинскую землянку с бутылкой. Сам себе налил стакан, поскольку доктор был трезвенник, опрокинул. Потом ещё.

- Яшенька, я к тебе с просьбой. Не могу Володиной жене написать. Не слушается рука. Вы же дружили. Напиши ты.

Яша написал и послал пятна­дцать руб­лей - обязятельную часть наличных денег из жалования офицера. Остальное можно было переправлять родным. Свой пищевой аттестат и денежное пособие Яша отсылал маме, она с Фирой и Лизой была в эвакуации в Самарканде, чудом из‑под немца успели выехать из Винницы. Правда, деньги каждый месяц терялись на почте, и мама была уверена, что после вой­ны они отыщутся. Теперь и неприкасаемые пятна­дцать Яшиных руб­лей полевая поч­та уносила далёкой незнакомой женщине и её ребёнку. И так до конца вой­ны.

Полковой врач Яков Попелянский у лётчиков и доктор, и нянька. Ходит по общежитию, по землянкам, проверяет чистоту, качество питьевой воды на стоянках самолётов, на пищеблоке следит за поварами, в прачечной за прачками. А выдастся затишье между боями, сразу устраивает медосмотр, что не так - лечит. Доктор очень внимательно изу­чал у каждого лётчика его рабочее обмундирование, чтобы в полёте не давило, не тёрло, не мешало. На стоянках самолётов организовал для отдыха лётчиков палатку с походными кроватями, столом, стульями, следил, чтобы там стояла натопленная печка, всё было чистейшим образом отмыто, запасены продукты, термос с чаем, питьевая вода. Во время полковой операции, то есть боёв, подъём у лётчиков с рассветом, в четыре утра. Значит, доктор встанет в два. А, возможно, просто не ляжет спать. Один за другим взлетают ястребки, а санитарная машина уже стоит на аэродроме. И‑16 имеет запас горючего на час полёта. В крайнем случае, на час два­дцать. Не вернулся - жди беды.

Хотя по распорядку встречать самолёты из боя должен стартовый фельд­шер, Яша не доверял этого никому. По тому, как самолёт садится, он уже знал, в порядке ли машина и лётчик. Если что не так, шофёр гнал «булку» к стоянке, и доктор с фельд­шером кидались в кабину. Бывало, самолёт весь как решето, а лётчик цел. Но сам вый­ти на трап не может, сидит в ступоре. Шок. Чуть опоздай с помощью, он упадёт и едва ли поднимется. Нередко пилот сажает не самолёт, а его обломки. Как? Объяснить невозможно. После схваток в воздухе лётчики редко возвращались раненными. Чаще им приходилось выбрасываться с парашютом. Но бывало, прилетали с пулевыми ранениями и ожогами. Нередко с земли доставал осколок зенитного снаряда. На автопилоте, на немыслимой силе воли дотягивали до посадки и теряли сознание. У доктора в сумке противошоковый набор, в машине термос с горячим сладким чаем, грелки, пуховый спальный мешок. Греть, пока везут в полковой медпункт! Держать голову набок. Как‑то приехала комиссия проверять медпункт. Увидели в медицинской машине термос и спальник, сделали квадратные глаза. Решили, что там у медиков дом свиданий. Да, свиданий с жизнью, и нередко со смертью.

Сорок третий год. Москву уже не бомбят. В июле Галя, наконец, вернулась из казанской эвакуации и ожидала из Бузулука маму и сестру Фиру. Настроение было отличное. Наши войска теснили врага. Казалось, вот‑вот победа. Правда, немцы дрались отчаянно, и предстояла ещё долгая вой­на.

Жаркий август, два­дцать шестое. На носу учебный год. Одна в пустой квартире, Галя готовилась к экзаменам. Чтобы не потерять ещё один год и поступить на третий курс, старалась сдать два предмета. Почему‑то понадобился йод, и она побежала в аптеку. Выскочив оттуда, угодила в объятия военного, чуть не сбив его с ног.

- Привет, ты меня не узнаёшь? - Её обнимал Яша Попелянский. За годы вой­ны от него пару раз приходили открытки. Больше Галина семья ничего о нём не знала. Галя страшно обрадовалась.

- Откуда ты? Ты разве не на фронте?

- Приехал за новым назначением. Буду, вероятно, несколько дней в Москве.

- Так пойдём скорее к нам!

- Я уже был. Маша сказала, что ты в аптеке. Побежал тебя встретить, чтобы не исчезла куда‑нибудь.

Счастливый был день! Как в мирные времена, они беседовали за чашкой чая. К счастью, у Гали было кое‑что к столу,- папа прислал с фронта продовольственную посылку. Военврачам выдавали продукты сухим пайком, и Абрам экономил, зная, что дочь вернулась в Москву без денег и продуктовых карточек. До этого домработница Маша вместо хлеба угощала Галю самодельными лепёшками серо‑чёрного цвета из муки, сметённой на мельнице c пола. Мука была наполовину с песком. Он хрустел на зубах. Но это была еда!

Галя рассказывала об эвакуации, о Бузулуке и Казани. Яша - о том, как под Москвой все самолёты улетели с их аэродрома, а он с солдатами попал в окружение. И ещё многое о вой­не. Теперь Яша приехал за новым назначением, поскольку за несколько месяцев боёв от его истребительного полка ничего не осталось. Вдруг гость взглянул на часы, заторопился и ушёл. В шесть вечера, загадочно улыбаясь, он вернулся с двумя билетами во МХАТ. Галя растерялась. Как же она забыла, что есть на свете такое чудо - те­атр!

- В чём же мне идти? Все наряды дырявенькие.

- Так ты же одета, всё нормально! - Яша внимательно осмотрел девушку с ног до головы.

- Нет, для те­атра надо что‑то поособеннее!

В шкафу нашлись белые шёлковые носочки, к счастью, заштопанные не на видном месте, и белые матерчатые босоножки. В таких многие щеголяли до вой­ны, для белизны смазывая жидким зубным порошком. Следом из недр шкафа показалось старое, жаркое для августа, но ещё вполне годное шерстяное платье, синее с бежевым.

- Отлично! - Яша наслаждался. Такие получились мирные церемонии.

МХАТ! Милый МХАТ! В антракте Яша достал из кармана гимнастёрки плитку американского шоколада «Кола» из лётчицких пайков, отламывая кусочками, кормил свою даму. Они прогуливались по фойе. Две женщины в креслах у стены улыбнулись им: «Красивая пара!». Галя с Яшей внимательно посмотрели друг на друга. Они - пара?

На следующий день Яша снова пригласил Галю в те­атр. Экзамены?! Она бросила всё и пошла. И назавтра был те­атр. Потом музей и парк. Все пять дней. На шестой день он не пришёл, и Галя затосковала. Учебник падал из рук. Что случилось? Почему он ничего не сказал и уехал? В десять вечера Яша позвонил в дверь. Извинился. Был у брата под Москвой, поезда оттуда теперь редки. Они стояли в маленькой прихожей друг напротив друга. Глаза их встретились и сразу неловко опустились. Что‑то новое, дотоле незнакомое сверкнуло в них.

Три­дцать первого августа Галя провожала Яшу на фронт. Военные московские вокзалы… Перрон стонет и рыдает. На всякий случай прощаются навсе­гда. Суждена ли встреча?

Через несколько дней Галя получила первое письмо от Яши, объяснение в любви словами вальса Штрауса. Отныне до конца вой­ны с Германией, потом с Японией полевая поч­та от военварча треть­его ранга Якова Попелянского, сложенные треугольниками письма без конвертов или открытки, приходила в Москву на Нижнюю Красносельскую по­чти ежедневно. Письма любви. В этой новой жизни, так внезапно настигнувшей среди лишений и смертей, Галя была счастлива. Хотелось петь и танцевать. Время ли влюб­ляться? Ведь вой­на. Два любимых человека, папа и Яша, на передовой. О брате, пропавшем без вести в боях под Смоленском, уже два года нет вестей.

Из фронтовых писем Якова Попелянского

31 августа 1943

Галюсь! Думал не писать тебе, пока не составлю месячный отчёт. Полагал, что в работе стряхну с себя всю «муть». Не получается. Невозможно стряхнуть с себя частицу самого себя. Нет. Я не могу ни на минуту вырвать тебя ни из сердца своего, ни из памяти. Знаю, метель моя уляжется. Пройдут недели и месяцы, и я буду ровнее. Но мне не вернуться к былому спокойствию. (Ах, ты, «возмутитель спокойствия!») Нет, уж лучше я тебе напишу до того, как приступлю к работе. Может быть, письмо принесёт хоть видимое облегчение. Выскажусь - полегчает. «Выскажусь», как это смешно! Как будто возможно высказать хоть сотую долю своих ощущений и мыслей. Ко­гда я думаю о странной метаморфозе наших отношений, о том, как рассеялись наши контуры, и мы слились в одно МЫ, мне все­гда вспоминается, как я засыпал в нашу волшебную, пьяную ночь. Казалось сквозь дрёму, что я ощущаю по­чти совсем физически на своей шее твои бархатные руки. Вот так обвились твои руки вокруг меня, и не избавиться мне из этого сладостного плена. Идём мы с тобой неразлучно, и ничего кроме смерти не может нас разлучить. Всё же остальное - расстояние, время бессильны перед нашим, по крайней мере, перед моим, чувством. Передо мною стоит твоя фотография, а с другой стороны лежат материалы для отчёта. Они смотрят на меня ревниво, с упрёком: «Вы стали неузнаваемы, т. Попелянский, Вы погибнете, Вы уже погибаете в своём увлечении». А я смеюсь им в ответ и плачу, потому что от счастья не погибают. А ты - счастье моё, свет жизни моей.

До свидания, до новой весны нашей. А в голове так и звенит, так и живёт вальс Штрауса: «О, как Вас люб­лю я!» Жду твоих писем об экзамене, об учёбе и обо всём. Яша.

7 августа 1943

Родная моя! Я не успел приехать от тебя, как на меня обрушилось множество дел. Они поглотили моё время и внимание, и это оказалось спасительным. За пять наших дней я так быстро привык доверять тебе свои радости и свои горести (их оказалось на этот раз больше). Я ещё не опо­мнился. Ещё нахожусь под впечатлением твоего обаяния. В ушах ещё звенит твоя кроткая речь. Ещё обдают тёплые и страстные волны твоей искренней дружбы, твоей обаятельной непосредственности, теплоты и женственности. Ещё горят на щеках моих твои поцелуи, ещё я согрет твоими ласками. Я даже не могу себе представить, как я буду жить без тебя. Я застал в нашем парке золотую и солнечную осень. Под ногами шуршат листья дуба. Они забились в лощины, выбоины, канавы. По ним проходишь как по перине - золотая осенняя перина. А сейчас вечер. Я один. Твои несказанно милые мне черты опять стали воспоминанием, мечтой. До свиданья, Галюсь моя! Ко­гда приведётся нам свидеться? Сколько воды утечёт за это время, сколько сдержанных слёз и вздохов, сколько тоски? Ко­гда наступит этот день? Я не знаю, ко­гда он наступит, где это будет, но я знаю, что если он будет, то уже ради этого одного стоит страдать и бороться. До свидания, мечта моя, солнце жизни моей. Песенка моя весенняя! Всегда твой Яша.

Из воспоминания Галины Блиндер‑Попелянской

Утро первого октября, мой день рождения. Мне два­дцать. Я тороплюсь. Се­го­дня первый день в новом институте. Вдруг звонок в дверь,- не­ожи­данно приехал Яша! Их полк сейчас на аэродроме в Смоленской области. Ради се­го­дняшнего утра он добирался до Москвы сначала на подводе, потом на паровозе рядом с топкой, потом в товарном вагоне, и в конце в грузовой машине. Свой чемодан он бросил в пустой кузов, а сам залез в кабину. По дороге шофёр сажал в кузов попутчиков. В Москве привыкший к фронтовому братству военврач своего чемодана не обнаружил и ужасно расстроился,- в нём были сюрпризы для меня. Много позже, узнав об этом, я подумала, что то­гда, в голодном и холодном городе, мне это было бы неважно. Свой лучший подарок к два­дцатилетию я получила: Яша был со мной! Как стремительно в то утро он ворвался в комнату!

- Галюсь, поздравляю! Я приехал проводить тебя в институт…

Мы добрались до института. Я пошла на лекции, а Яша по­ехал на аэродром в Тушино. Через шесть часов занятий я увидела его сидящим у входа на гранитном столбике. Он писал на небольшом листке бумаги. Всю жизнь потом он любил писать на небольших листочках или картонках,- привычка экономить бумагу в нищем детстве, потом на вой­не. Яша бросился ко мне, и мы очень скромно поздоровались. Кругом были студенты. О, это было сказочное два­дцатилетие в самый разгар вой­ны! Несколько счастливых, мастерски срежиссированных моим другом дней. И на кончике языка блаженный вкус шоколада. Это за ним Яша ездил в Тушино к старым друзьям лётчикам.

Из фронтовых писем Якова Попелянского

15 октября 1943

Галочка! Какая у меня милая хозяйка: олицетворённая русская доброта и приветливость. Эта живая голубоглазая старушка круглые сутки хлопочет для своих внуков с таким же усердием, как и для нас, «гостей». Так она называет меня с товарищем, живущим у неё вместе со мною. Пока ещё у меня много свободного времени. Я читаю, брожу по полям, по лесу, или с наслаждением слушаю рассказы и прибаутки моей старушенции. Речь её мягка, певуча, преимущественно жива, и только ино­гда она причитает. Она прожила тяжёлую жизнь. Зять бросил её дочь с детьми. Старушка ухаживала за внучатами и заболевшей от отчаяния дочерью. Теперь внуки уже взрослые, и бабке легче. Самый младший, Ванюша семна­дцати лет, такой верзила, что любо глядеть на эту силищу. Надо бы тебе услышать рассказы бабушки о своём отце и деде. Оба они были богатыри богатырями, бивали всех кулачников‑профессио­налов. Отец её, поспорив на четверть водки (5 бутылок), поднял 12=пудовую железную бабу для заколачивания свай и водрузил на стоявший рядом станок. Рассказывая о жестоких кулачных боях, о драках деревни на деревню, моя старушка вовсе не ужасается ими, а, наоборот, гордится силой своих родных. Про Ванюшу, а это не «Ванюша», а Илья Муромец, она говорит, что он после болезни стал слабенький. С этим «слабеньким» не хотел бы я столк­нуться в тёмном переулке.

Пожалуйста, сосредоточься на учёбе. Может быть, это банально и смешно, но я не перестану твердить об этом. Мечтаю, чтобы вместо каторги учёба стала тебе любимым занятием. И, занятая учёбой, ты была бы счастливой. А насколько мне хочется, чтобы ты была счастлива, ты, кажется, понимаешь. Понимаешь, Галюсь? А как я люб­лю тебя, ты понимаешь? Ничего ты не понимаешь. Сказал бы тебе как, да военный цензор письмо читает, неудобно при посторонних объясняться. Подожди вот, кончится вой­на, договорю. И не словами. Берегись, маленькая, съем. И никакой цензор не поможет.

Твой страшный и глупый Яша.

29 октября 1943

Галочка! Если бы мне четыре года тому назад сказали, что молодость моя будет протекать в условиях армии, я воспринял бы это как смертный приговор. Я по складу своему, как тебе известно, никак уж не армеец, человек сугубо штатский. А между тем, я ношу шинель четвёртый год, и большинство моих товарищей находят, что я на своём месте. Может быть, это и так, но это достигается ценой мучительных усилий. Теперь, в условиях вой­ны, только подлец не прилагает всех стараний своих, чтобы быть в армии на своём месте. Поэтому‑то и работаешь во всю силу свою, «становясь на горло собственной песне». А собственная песня там, в будущем. Я тебе писал уже, как дорог мне мой труд. Но, вместе с тем, я люб­лю свободу, капризную, прихотливую свободу распоряжаться своим временем. Это пока мечта, кощунственная фантазия. Хотелось бы читать любимые книги, слушать любимую музыку, хмелеть те­атром. Хочется общения с интересными, умными друзьями. С ними шире взор, глубже дыхание жизни. Нет пока что у меня этих друзей. Не время. Все эти лишения способны сделать из страстного человека сплошной концентрат жажды. Заметь, над этой жаждой, над всеми этими помыслами - твой образ, моя нежная, далёкая мечта. И все страсти, весь ветер юности, шальной, благоухающий ветер, приходится подавлять во имя тяжёлой, необходимой борьбы.

Прости за каракули, пишу при свете коптилки. В общем устроился неплохо. Если бы пробыть здесь до твоих каникул, да если бы тебе добраться сюда. Ах, Галочка! Что ты сделала из меня? Был я нормальный человек, а стал - влюб­лённым. Если сойду с ума и умру от любви, мудрец создаст эпитафию:

Так ему и надо,

Пёрся сам во врата ада.

Ах ты сладкий ад мой, блаженство горечи моей. Целую, Яша.

Вот и пришла к Яше Попелянскому его единственная до конца дней любовь. О такой он мечтал учеником винницкой школы, глядя мутными от слёз восторга глазами на одноклассницу, польскую панну Виту Бернасовскую. Теперь, пройдя половину вой­ны и не по летам повзрослев, он хорошо понимал себя того, медленно прозревавшего старшеклассника. Стёрлись боль и досада неразделённой первой любви, и он нежно благодарил теперь Виту. Не будь её, щедрой и недоступной, он не узнал бы о себе главное: любовь живёт в его сердце, и она прекрасна. Вита… Это она преподала ему, затравленному подслеповатому местечковому мальчишке, трусливому и полуграмотному, самые первые уроки человеческого достоинства, привила высокий вкус к красоте речи, интеллекту, поступкам, показала тончайшую грань между шуткой и пошлостью, любопытством и бесцеремонностью, гордыней и зазнайством. Всё это от рождения легко и гармонично жило в ней. Яша постигал это с азов. У неё. Где она? Жива ли? Украина оккупирована. Что с одноклассниками, роднёй?

Доктора любили и уважали в полку. Не за его наркомовские сто граммов и махорку, все­гда достававшиеся кому‑то другому. Яшенька, Янкель, доктор был единственным в полку образованным, даже шибко образованным человеком. Не матерился. Не зазнавался. И не дрейфил в заварушках. А они то и дело случались. И по профессио­нальной части был ас. Недаром начальник штаба подполковник Верлан и комиссар Соколов считали его своим лучшим другом. Эти несгибаемые бывалые командиры опекали своего очкарика доктора и учили жизни, ковали из романтика сильного мужика. Он оказался благодарным учеником.

Комиссар полка Соколов получил задание прибыть срочно в штаб дивизии в село Лазенки Смоленской области. Выкатили командирский «У‑2». Яше тоже нужно было в дивизию, в аптеку. Он сел в самолёт вторым. Боевые вылеты - привычка. Бои шли тяжёлые и не­удачные. Ко­гда стрелков не хватало, доктор садился в самолёт сзади лётчика и строчил из пулемёта. А этот небольшой перелёт с командиром был ему сейчас как поездка на трамвае. На обратном пути взлетели, и Соколов повернулся к Яше:

- Доктор, что‑то мотор зачихал. Непорядок…

- Хорошо, что я не привязан! Если перевернёмся, выпаду.

Пока выпавший из самолёта старший врач полка летел вниз, он успел вспо­мнить всю свою жизнь. Так он утвер­ждал потом, хотя, в самом деле, ничего об аварии самолёта потом уже не по­мнил. Только то, что лежал на боку и вдруг среди темноты увидел, что уже начал подтаивать снег. Щека на нём намокла. Контузия хоть и была тяжёлой, доктор быстро вернулся в строй. Поскольку заменить его было некем. К тому же, у него был теперь роман, о котором весь полк знал и считал Яшеньку своим главным героем‑любовником. Тут уж не до болезней.

Семья Галочки и не заметила, как их квартира стала любимым местом для Яшиных однополчан, по разным причинам попадавших в Москву. Верлан и Соколов заезжали с подарками от доктора, обязательно добавляли ещё что‑то от себя, пили чай, рассказывали. Галя была для них уже своя, как и Яша. Забегали, а ино­гда останавливались на несколько дней лётчики. Сноровисто кололи во дворе дрова, топили печку, носили воду. И все­гда приво­зили продукты. Знали, что в Москве на работающего на продуктовую карточку 400 граммов хлеба и ложка сахарного песка день, на иждивенца много меньше. Но сахара в магазине по­чти не бывало, приходилось отовариваться конфетами, что было очень невыгодно и по весу, и по деньгам.

В 1944 году из Яшиного полка привезли в Москву в офтальмологическую клинику лётчика. Раненный, он посадил самолёт на аэродром в Гатчине под Ленинградом, а ко­гда к нему подо­шли, увидели, что все его глаза и лицо в осколках стёкол. После по­чти прямого попадания снаряда лётчик вёл самолёт практически слепым. Яша сообщил своим, и Фира побежала разыскивать раненого. Вернулась в слезах: он на койке в коридоре, слепой, голодный, постель вся чёрная. Следом в госпиталь отправилась Галя, нашла врача, медсестёр, поговорила как надо, и всё наладилось. Поняли, что человек не одинокий. Сёстры ходили в госпиталь каждый день. В Туле у лётчика были дочка и любимая девушка, а в Ростове - красуля. Операции зрения не вернули. Бедняга впал в тяжёлую депрессию, и если бы не Галя с Фирой, вряд ли победил бы её. Девушки намекали, что надо сообщить кому‑то родным и близким, ведь скоро выпишут. Может быть, в Тулу?

- Нет, напишем в Ростов,- пригвоздил лётчик.- Красуля какие письма на фронт мне писала! Обещала за мной на край земли босиком идти. Вот и явлюсь к ней калекой. А дочке я зачем слепой!

Написали обеим. Вскоре из Тулы приехала милая худенькая девушка, осталась в больнице ухаживать за своим будущим мужем. Перед их отъездом в Тулу пришла благодарить Галю с Фирой.

- Ничего, мы устроимся,- говорила она спокойно за чашкой чая.- Я всё узнала в больнице, слепым есть где учиться. Мы вместе пойдём в институт, потом будем писать книги для слепых. Не пропадём.

Из полка ослепшему лётчику писали до конца вой­ны, а ко­гда полк из Берлина перелетал на Японскую вой­ну, собрали немалые деньги и с однополчанином отправили в Москву другу, как раз завершавшему лечение. Нарочный деньги успешно в Москве пропил и, красив и ясен, как ни в чём не бывало вернулся в полк. Что на это ему сказали лётчики, неизвестно. Но что‑то сказали.

Командир полка теперь старался почаще найти причину командировать доктора в столицу. На день‑два счастливый Яша появлялся у Галки. Дом оживал, смеялся и пел. Как‑то на аэродроме в Тушино, куда Яшу по делам послали из полка, ему подарили свежую картошку. Немного совсем. А как нести? Офицеру не положено с кульками. Друзья рассовали ему картофелины по всем карманам, и доктор на глазах распух. Оставалось только не попасться в Москве патрулю. Зато сколько было смеха, ко­гда на пороге дома он начал вытаскивать отовсюду по картошке. Сначала из карманов шинели. Потом запустил руки в карманы брюк, достал оттуда. Потом из гимнастёрки. Смешил всех как артист цирка, фокусник. Только картошка была не реквизитом, настоящая, и хохотавшие до слёз сёстры тут же принялись её чистить.

Картофельное пюре горкой лежит на столе в широкой тарелке. Галя с Фирой пододвинули её Яше, сами сели по сторонам. Он ест, ест, шутит, смешит всех, опять ест. А девчонки почему‑то без остановки хохочут. Он попросил ещё. Ему положили. Он опять ел, и все смеялись. Оказалось, Яша не заметил, как прикончил пюре в одиночку. А сёстры заранее договорились проверить, сколько же в него полезет.

Из фронтовых писем Якова Попелянского

22 января 1944

Галюсь! На второй день после отъезда из Москвы был уже на месте. 25‑ти километровое расстояние от станции «домой» я проделал как приятную прогулку - вещей‑то у меня было совсем мало. Было совсем тепло, и небо, сначала затянутое тусклой облачностью, стало проясняться клочками, глубокими, чистыми.

В этой бездонной лазури,

В сумерках близкой весны

Плакали зимние бури,

Реяли звёздные сны.

Среди поля я сел на чемодан и задумался. Вокруг чернели леса и перелески; куртинками, теснясь друг к другу, рассыпался кустарник, поблёкший от оттепели, сквозь снег пробивался бурьян. Невдалеке тосковала одинокая берёза. Я смотрел на близкое небо, знакомые дали, на однообразный ландшафт с неизменной и милой берёзой и думал о счастье жить на Руси. Думал о том, какое это неоценимое блаженство - любить. Я застал целый ворох писем, и среди них одно моё письмо, адресованное тебе так: «Москва. До востребования. Блиндер Г. А.». В общем, совсем как известный адрес: Харьков, Против бани, Октябрёнку Ване.

Галюсь! Я всё больше и больше убеждаюсь, насколько мы - сыновья общества. Я считал, что мнение окружающих меня не может затрагивать. А между тем, радостные слова, которыми сопровождались встречи со знакомыми, мне всё‑таки были приятны. Дело, по‑видимому, не в тщеславии и не в приятном зуде самолюбия, а в том, что тепло общения нам необходимо, как необходимо тепло солнца, как свежесть ветра. Даже простодушный восторг хозяйки вызвал во мне чувство благодарности. Вообще, чем‑то родным и трогательным веет от этих добрых русских людей. Не забывай твоего глупого друга, он ждёт твоих писем, он живёт и дышит тобой. Ещё раз твой Яша.

28 января 1944

Галюсь! Я нашёл логический ключ моей изнурительной тоски. Три с половиной года тому назад я был оторван от друзей, от родных, от любимых моих занятий, и был отдан в чуждый моей натуре военный мир. При моей любви к жизни это была в несколько раз увеличенная, но обыкновенная трагедия молодого человека. Два с половиною года тому назад вой­на разлучила миллионы семей. Но к тому времени я уже мог переживать события больше как гражданин, как патриот, чем как личность: её иллюзии и интимный мир были уже частично разрушены. Больше я испытывал боль за родину, это без рисовки. Но в минуты смертельной опасности я пережил страдания самые горькие, самые обидные для человека: во‑первых, смерть грозила моим мечтам, а, во‑вторых, я видел, как грозит гибель моему внутреннему миру, миру, о котором никто по‑настоящему не пожалеет. Как бы то ни было, я два раза пережил трагедию, которую иные пережили с началом вой­ны только раз. Потом я узнал тебя. Ты стала смыслом и солнцем жизни моей. Мне стало дорого всё, что дорого тебе. И вот я опять разобщён с моей радостью. Третий раз я переживаю то, что в вой­ну иные переживают раз. А за моим окном сгущаются сумерки. В вечерней сини еле колышется оголённая зимой совсем молодая вишенка. Кроме чернеющего входа в землянку да телеграфного столба, да спящей вдали берёзы - белое поле и серое небо. Как всё было бы пусто, если бы мир не заполнила ты, маленькая, вредная, очаровательная по­друга моя. Чем то ты живёшь в эту минуту? Очередной сессией, новым впечатлением, шумной радостью, тихой печалью? Как тебя любит, как обожает тебя твой безнадёжно глупый Яша!

5 марта 1944

…Чем больше «привыкаешь» к вой­не, тем страшнее её нравственные последействия. Эгоизм проходит быструю метаморфозу от сознания самопожертвования до болезненного тщеславия; разврат, оправдываемый открыто; чёрствость и окаменение сердца; процветание ложных принципов: военное и, следовательно, нравственно отвратительное, перестаёт быть временно необходимым и делается привычкой. И вот, живя в мире этих принципов, внутренне возмущаясь ими, невольно клеймишь себя всё‑таки их печатью. Если на мне это пока что ещё мало заметно, то возможно впереди. Я не хочу сгореть в этом глупом человечьем огне. Сердце моё разрывается от боли, оберегая чистое и юное, хранящееся в нём… И если я убеждён, что вынесу из всех испытаний своё сердце чистым и сильным, то это потому, что им распоряжаешься ты, наводя в нём по‑хозяйски доб­рый порядок…

11 марта 1944

Какая гнетуще однообразная обстановка! Как вся вой­на чужда и ненавистна! Если бы в этом мраке не жил огонёк надежды, не было бы ясной цели, всякий здравомыслящий человек сошёл бы с ума. Три года такая муть. Помнишь Эренбурга «Дыхание ребёнка»: «Война не литературная тема, это - горе, это - камень в сердце». И в самом деле, Галюсь, может быть, для тех, кто делает вой­ну, для кого вой­на искусство, она представляет что‑нибудь жизненное. Для нас же это временно необходимое прозябание, вторжение запаха смерти в праздник жизни. А свободная жизнь для меня все­гда, как бы она ни была тяжела, была праздником. Никакие житейские невзгоды не вызывали у меня жалоб. Мне кажется, что я должен был родиться в какой‑нибудь праздничный весёлый день. Я весь соткан из праздника. Ты знаешь, ведь какой я глупый: мне всюду и все­гда хорошо, лишь бы была жизнь, свободная жизнь. А в нынешней столь чуждой мне обстановке я нахожу себя только в книгах, в надежде, и ино­гда, ко­гда удаётся услышать голос моего бога - музыки, в ней. В музыке я снова обретаю себя… Ты по­мнишь наш первый вечер? Что ты исполняла? «Молитву старой девы»? Я смотрел на твои руки, на твой профиль, и по тому, что клавиши замелькали у меня в глазах в мерцающем огне, и что‑то тяжёлое подкатило к горлу, я понял то­гда, как дорога ты мне с этого мгновения, и что это минута большого значения. То­гда вспо­мнились восторги детства. Только с ними могло сравняться по силе это великое чувство.

Галюсь! Северное солнце моё, нежная снежинка моя! Как хороша жизнь, всякая жизнь, ко­гда в сердце - любовь! До свидания, милая голубка моя. Твой глупый Яша.

9 июня 1944

Галочка, душа моя, яркое сияние жизни моей! Что это была за неделя! Не 7 дней, а 7 факелов, 7 пышных костров, зажжённых в тёмном царстве моих однообразных дней. Ты знаешь, Галюсь, я вспоминаю теперь о множестве забытых поручений и невыполненных заданий. Ведь я ничего не делал в эти дни! Я жадно припал к чаше, к сладостной и упоительной чаше любви и - пил. Пил, захлёбываясь от счастья, не переводя дыхания, с восторженным трепетом сердца и закрытыми в блаженстве глазами. Я ещё во хмелю, ещё ощущаю на себе вкус твоих поцелуев, слышу твоё знойное дыхание, и я ещё счастлив. Нас особенно не балует жизнь. Мы полюбили в суровое время, и горячее чувство наше перемешано с горечью военной страды. Сквозь восторг любви мы слышим голос страдания людей и истерзанной родной земли. Нет, нас не балует жизнь. И всё же мы нашли друг в друге источник великих радостей. Как же то­гда будет несказанно красиво наше счастье, ко­гда нам перепадёт хоть чуточку от благ жизни. Совместный отдых после труда, совместная жизнь, друзья, сердечные беседы, прогулки, зрелища. Как много радости доставляли нам спектакли, ко­гда мы, молча, сжимая друг другу так много говорящие руки, вместе делили впечатления робости, смеха или печали. Как же восторженно будут биться наши любящие сердца, ко­гда они будут повседневно делить подобные впечатления! Ты слышишь меня, Галка? Ну, конечно, слышишь и «слушаешься»?! Целую тебя, родная моя, твой по‑прежнему глупый Яша.

11 июня 1944

…Ты знаешь, Галочка, я видел се­го­дня, как вылупился цыплёнок из яйца. Какое трепетно волнующее зрелище зарождения жизни! Оно способно умилить самого заправского бандита. В пробитой скорлупе - сизо‑жёлтые редкие перья трепещущего крылышка. Время от времени раздаётся слабый писк живого из яйца. Вот показывается сравнительно с размерами яйца здоровенная лапка, вот вырывается клювик, за ним и вся мордочка на длинной шее. Вот он весь вылупился, трепеща влажными крылышками, и нежно пищит, вероятно, удивлённый и очень счастливый. Как хороша и вечно нова жизнь! Я чувствую, что способен «лет до ста расти - без старости».

Галюсь, ты тоже любишь жизнь? Пиши мне часто и много, но не отвлекайся от учёбы. Всегда живущий тобою и находящийся с тобою твой Яша.

31 июля 1944

Добрый вечер, родная моя! Я тебе писал о счастливом забытье, навещающем нас минутами. Как обидно, что мы так бедны такими минутами. С тех пор, как в мою жизнь пришла ты, ощущения счастья неразрывно связаны с твоим образом. Вчера я вышел на большак. Дул свежий ветер. Я увлёкся созерцанием дали и вдруг поймал себя на том, что испытываю бурный прилив радости, что я слился с могучей природой и так счастлив, как это бывало только в детстве или в незабываемые минуты твоей любви. Нежелательно, конечно, всю жизнь пребывать в таком иллюзорном состоянии. Наоборот, в условиях здорового труда, творческой деятельности самое важное - определённость, трезвость и отсутствие тумана, в том числе и голубого. Но в условиях вой­ны, ко­гда жизнь протекает в неестественном для человека состоянии, ощущение счастья может быть полностью прочувствовано только в забытье. Счастье военных побед - относительное. Даже для профессио­налов‑вояк оно может быть полным только в день окончательной победы. Абсолютное счастье даёт мне твоя любовь, застилающая силою своих чар, сиянием своим серую тяжеловесность гнетущих военных дней. Такую же чудодейственную силу оказал волшебник‑вечер с его прекрасным пейзажем. Сомневаюсь, что эта красота проникла бы в мою душу, не подготовленную чувством любви к тебе.

В конце 1944 года потрёпанный в боях и поредевший Яшин авиаполк перебросили для переформирования под Тулу. Совсем близко к Москве. В декабре в командировку в столицу собрался комиссар полка Геннадий Георгиевич Соколов. Остановился у Гали, так уж теперь принято было в полку. Весь вечер говорил о Яше, хвалил. А утром за завтраком предложил Гале:

- Поедешь в гости к Янкелю? Он очень просил привезти тебя. Недалеко тут, под Тулой. Доктору мы сообщим, пусть готовится к торжественной встрече.

Галя растерялась, посмотрела на маму. Та понимающе кивнула.

- Не беспокойся, Галочка, билеты и пропуск за мной. Собирайся. Я ещё вечером успею сестричку твою в кино сводить, а там уж как раз на вокзал.- Геннадий Гри­горь­евич встал из‑за стола и ушёл на день в свои штабы. За ужином он громогласно рассказывал, больше остальных смеясь своим шуткам:

- Пришли мы с Фирочкой в кино, сели. Смотрю на людей. До сеанса они все озабоченные. А после кино выходят радостные. Знаете почему? В кино туалет тё‑о‑оплый!!!

Поздно вечером Соколов с Галей сели в поезд. Вагон, конечно, не отапливался и не освещался. Лишь в конце коридора над дверью в тамбур в стек­лянном колпаке мерцала свечка. Почему‑то мороз в купе чувствовался сильнее, чем на улице. Эти деревянные голые полки были просто изо льда! Соколов залез на верхнюю, а Галя в стёртом довоенном пальтишке и фетровых ботиках на резине прижалась в углу на нижней. Ботики надевались на туфли и считались тёплой обувью. Тронулись. Галя положила под голову сумочку и попробовала заснуть, но не получалось. Холод сковал ноги и пополз вверх. Чтобы согреться, она стала думать о Яше, о встрече, и ей даже показалось, что ноги стали немного теплее. Впереди целая ночь, двена­дцать часов пути.

- Мёрзнешь? - Комиссар перевесился с верхней полки.

- Ничего. Потерплю.

- А ноги?

- Ноги не очень.

Он спрыгнул, сел перед ней.

- Снимай боты! Ну, живо! А то что же я доктору привезу? Сосульку?

Он поставил её ступни себе на колени и стал растирать большими ладонями. Галя сначала ничего не чувствовала, потом ощутила острую боль, а за ней и тепло.

- Так, ты надеваешь мои унты и ложишься спать. Это приказ!

- А вы как же?

- А я солдат. Понятно?

Галя натянула горячие высокие унты, и блаженство растек­лось по телу. Соколов забрался наверх, снял меховую куртку, обмотал ею ноги и лёг. Но спина и грудь сразу замёрзли. Через десять минут он надел куртку и лёг босой. Закоченели ноги. Так до утра по очереди пришлось отогревать то ноги, то спину. А Галя мирно спала.

В Туле встретила полуторка. Гостью усадили в кабину, а комиссар забрался в открытый кузов. Километров два­дцать неслись по жгучему морозу. Приехали окоченевшие, и сразу - в столовую.

- Сейчас мы тебя отогреем! - Комиссар распорядиться не успел, а официантка уже несла горячий чай, пирожки и белые булочки. Галя давно про такое забыла. Даже подумала, ела ли ко­гда раньше пирожки? О, этот запах ванили и сдобы! Эта румяная корочка! Она откусывала крошечные кусочки и долго держала их во рту.

- Что возишься? Доедай скорее и - за шкаф! Сейчас офицеры придут на завтрак, мы Янкеля разыграем! - Комиссар колыхался от смеха.

Галя не хотела никого разыгрывать, тем более Яшу, но двухметровый шутник как пушинку затолк­нул её за шкаф в тот момент, ко­гда дверь в столовую открылась и вошли лётчики. Все уже знали, что Соколов привезёт невесту Янкеля. Вошёл Яша. Увидел Соколова одного и растерялся.

- Не расстраивайся, Яшенька, Галя не смогла приехать.

Комиссар подмигнул лётчикам, и они тоже стали утешать доктора. Яша чуть не плакал. Галя метнулась из‑за шкафа. Яша застыл с открытым ртом. По столовой нёсся дружный хохот.

Пять дней Галя была на верху блаженства. Завтрак и ужин им приносил денщик Верлана. Вкуснейший обед в столовой. Компанией ездили на санитарной машине в Тулу в те­атр оперетты. На каждой ухабине машину подбрасывало, и все хохотали. Галя ловила каждый миг,- Яша рядом! Любовь однополчан к нему перенеслась на Галю. Ей улыбались. Угощали шоколадом незнакомые красавцы‑лётчики. Крохотная комнатка в сельском доме в потонувшей в сугробах деревеньке стала их гнездом, на пять дней защитила от вьюги, заслонила от полыхавшей вой­ны.

Впервые Яша оказался за границей. Истерзанная войной Польша произвела на доктора такое впечатление благополучия и устойчивости, что он просто не мог представить, как же тут было в мирное время. В небольшом городке интендант распределял офицеров по квартирам, разводил по милым особнячкам в ухоженных садиках. Яша измучился,- обошли несколько улиц, и все дома уже заняты военными.

- Как это нет больше места? Сколько к вам поселили офицеров? - кричал покрасневший от негодования интендант.- Вот,- он ткнул в список,- у вас тут только пять человек на такую домину!

- Пять спален - пять офицеров,- невозмутимо улыбнулась старая полька и захлопнула перед носом доктора дверь.

Во время штурма Берлина полк был в бою без передышки. Одни звенья садились на аэродром, другие, гружённые боеприпасами, тут же взлетали. Возбуждённые лётчики не хотели и часа передохнуть, рвались в небо. Яша тоже не прилёг за два дня. На рассвете треть­его мая 1945 года врач Попелянский со своим медпунктом был уже в центре Берлина,- медиков срочно выдвинули на его улицы оказывать помощь пострадавшим. Штурм города завершился, но кое‑где ещё стреляли, дымили пожары. Красное знамя реяло над рейхстагом, над величественными руинами вражеской столицы, и пьянящая радость Победы захватывала и сводила с ума. Стрельба! Крики! Хохот! Поцелуи! Нико­гда больше не пришлось увидеть Яше такого всеобщего ликования. Все в этот день были немножко не в себе от эйфории. Яша работал. Его полковой медпункт развернули на улице у глубокой воронки,- бомба превратила в яму вход в метро. Раскопав дно ямы, советские сапёры начали выносить погибших и раненых, пережидавших ужас штурма под землёй. Они были как серые тени. Измученные страхом и удушьем в закупоренном подземелье дети, женщины, старики, многие с тяжёлыми ранениями, как‑то безучастно отдавали себя в руки вражеского врача. Родной язык Яши идиш - по­чти немецкий. Он обезболивал, обрабатывал раны, перевязывал, накладывал шины и говорил с этими людьми, пытался успокоить. А они, услышав еврейскую речь, с ужасом широко открывали глаза, и взор их застывал,- евреи в городе давно были уничтожены нацистами, но коллективная вина за это всё равно лежала на всех выживших берлинцах, они это понимали. Яша пытался посмотреть на себя со стороны, и не мог. Слишком грандиозна и трагична была картина этого апофеоза.

Из фронтовых писем Якова Попелянского

10 мая 1945

Галочка! Конец вой­ны застал меня далеко от своих боевых товарищей, и вот уже 4‑й день не могу вырваться обратно. Это обстоятельство, да ещё то, что я ещё и вообще не дома, что меня окружает обычная за последние четыре года обстановка, те же люди, те же неудобства, да по многим ещё другим причинам, я полностью ещё не проникся величием совершившегося. Появляются отдельные мысли, образы вой­ны, аналогии, сравнения, но через некоторое время только мы осо­знаем, что это за день - 9 мая 1945 года.

3 мая я был в Берлине, это был первый день после взятия его. То­гда по существу был праздник победы, и там я это ощутил особенно остро. О, какое ликование было в тот день в разбитой и жалкой немецкой столице! Я мысленно представил себе ваш дом, вашу радость, ваши надежды. Вчера вечером в 22. 00 я по­чти физически слился с тобою: салюты Москвы незримой нитью соединили нас в те минуты, и я знал, что мы вместе. Ко­гда‑то мы встретимся? Теперь‑то именно не так скоро. Я не говорю уже о встрече «навсе­гда». Предстоит ещё для меня большая борьба, в которой мне не обещают скорой победы. Но во мне есть сила выше убеждения - любовь! Она нас сблизит навсе­гда. Обнимаю тебя, надеюсь всё‑таки скоро с упоением целовать мою голубку. Яша.

География вой­ны, она читалась меж строк Яшиных военных писем. Спас‑Деменск, Смоленск, Тула, Ленинград, Шауляй, Познань, Берлин. Всё недозволенное,- даты, названия мест, военных частей, фамилии военных,- вымарывалось военной цензурой, и Яша просто не пользовался такими словами. В письмах его были неназванные города, местечки, природа, люди, и Гале это было интереснее и важнее остального. Яша как никто умел заглянуть в сокровенное в душе случайного прохожего, подметить в природе и архитектуре мелочи, дававшие ключ к пониманию окружающего. Яшин полк стоял в Польше в составе оккупационных войск. О демобилизации пока что и речи не велось. Доктор грустил, что забрался так далеко от Москвы, опять прикидывал, как бы украсть Галочку на боевом самолёте, и обдумывал по­чти безнадёжный способ самому побывать в столице. И вдруг способ представился. Очень скоро.

В конце июня авиационный полк Яши перебросили на Дальний Восток, в Маньчжурию. Все понимали, что летят туда не прохлаждаться. Капитан Яков Попелянский получил приказ добираться в Маньчжурию в расположение своего полка поездом, через Москву. Первого июля Яша, имея в запасе трое суток для пересадки на транссибирский поезд, приехал из Польши в Москву. На второй день Галочка вернулась из института рано и увидела поджидавшего её Яшу в штатском костюме.

- Идём в те­атр?

- Нет, погуляем просто. На всякий случай пас­порт захвати.

Они гуляли по городу. Потом на Красносельской у метро по ветхой лесенке поднялись на второй этаж конторы. Там в комнате величиной со шкаф за столом спиной к окну и коленями в двери сидела грустная тётенька. Это был ЗАГС, бюро записи актов гражданского состояния. Его хозяйка уныло посмотрела на пришедших.

- Смерть при­шли регистрировать?

- Нет, брак.

- То­гда дайте пас­порта.

Галя достала пас­порт, Яша - офицерское удостоверение личности. Тётенька молча шлёпнула печати и вернула документы законным владельцам.

Дома Галина мама достала из буфета довоенную наливку и рюмки поприличнее. Выпили за молодых. А утром на вокзале Галя провожала мужа на новую вой­ну. Путь на вой­ну с Японией, на Дальний Восток предстоял долгий, минимум десять дней. Яша запасся в дорогу писчей бумагой и конвертами.

В 1939 году Яшина мама Мария Попелянская приехала из Винницы в Москву проведать сына, он учился то­гда в Первом Московском медицинском институте. Яша повёл маму в Третьяковскую галерею.

- Сынок, у тебя есть любимая девушка? - деликатно спросила мама.

Яша подвёл её к «Незнакомке» Крамского:

- Вот, мама, моя любимая девушка. Нравится?

Теперь Яша с радостью сообщил маме, что у него есть любимая жена. С Галочкой ему предстояло прожить долгую‑долгую счастливую жизнь, состояться в ней, совершить великие научные открытия, издать десяток важнейших книг для врачей, создать научную школу, вырастить сына и внуков. Всё это было впереди.